Я, НАДИРЕ КАРИМ, КУРД

Воспоминания

На моем примере, на моем образе жизни, на моей биографии можно проследить судьбы всех депортированных в СССР народов.

Мы жили в селе Кикач Нахичеванского (в то время Сталинского) района. Отец умер в 1936 году, когда мне было всего четыре года. У матери на руках оставалось девять детей. Это было мое первое детское воспоминание. А через год новая трагедия.

Утром просыпаемся, а наш дом и наше село окружено солдатами с винтовками. Запомнил еще, что к винтовкам были прикреплены шты­ки. Они что-то говорят, а взрослые почему-то плачут. Потом я понял все, что говорили солдаты. Мол, собирайте самые необходимые вещи и вас куда-то должны увезти. 24 часа в нашем распоряжении. А коро­вы, дом? Остальное, отвечали нам, вы потом вернетесь и заберете. Старшие братья и сестры быстро начали собирать в кошму, одеяла, все, что можно было унести. На другой день погрузили нас в грузовики и привезли на железнодорожную станцию. Подогнали вагоны, пред­назначенные для грузов и скота, и приказали всем там размещаться. Ехали месяца полтора-два. Как потом узнал, привезли нас в город Мирзоян, будущий Джамбул, что в Казахстане. Там нас пересадили на грузовики, которые доставили несколько семей из нашего села в голую степь. Правда, протекала речушка. Спрашивают: есть ли шат­ры? "Есть", - отвечаем. "Вот поживите пока в них, а потом на ваши деньги построим дома". Причем, как потом оказалось, родственников из одного села расселили по разным местам.

Со временем построили саманные дома. Слава Богу, наконец, мы хоть где-то остановились. Так, на карте Джамбульской области поя­вились новые села: имени Буденного, Каска-Булак. Казалось, все горести позади. Можно спокойно обживаться. Но нет. Очередная тра­гедия. Тоже ночью приехали работники НКВД, поднимают всех и спрашивают: "Кто глава семьи?" Старший брат Абдулла, которому только исполнилось 22 года и который только-только женился, сказал, что он. "Пойдемте с нами". И все, до сих пор мы так и не знаем, что с ним случилось. В ту ночь все семьи нашего села потеряли старших в доме.

Мы стали спецпереселенцами. Без права выезда. Без права поступ­ления в вузы. Короче говоря, тюрьма. Правда, без колючей проволоки.

Где-то через год в нашем селении открыли школу. Среднюю школу, в которую заставляли ходить всех детей. Конечно, нас радовало, что учиться буквально заставляют. А кто же будет преподавать? В то время и среди казахов-то не хватало учителей, а как же быть с курда­ми-поселенцами? Назначили учителей из курдов, имеющих мало­-мальское образование. Помню Алиева Карима, закончившего Ереванский педтехникум. Его назначили директором школы. Моего старшего брата Анвара, чуть-чуть недоучившегося в таком же техни­куме, сделали завучем.

Но самое странное - преподавать-то необходимо было на казахском языке, которого, естественно, никто в то время из курдов не знал. Конечно, все курды благодарны казахскому народу за то, что в тяже­лые минуты он принял нас, помог, чем сумел. Но у нас в селе не было ни одного казаха, тем более учителя-казаха. А учебники на казахском языке... Как наши учителя-курды выходили из положения - одному Аллаху известно, но школу я закончил и довольно успешно. И казах­ский знал прилично. Даже писал стихи на казахском.

После 10-го класса пришел в комендатуру - хочу поступать в инс­титут. Какой там институт, отвечают мне. Скажи спасибо за десяти­летку и работай в своем селе.Тогда я написал письмо Сталину - ведь все наши надежды, помыс­лы были связаны с этим именем. Написал, что хочу учиться. Консти­туция же дает такое право.

Через несколько месяцев комендант меня вызывает и говорит: "Пи­сал Сталину? Вот ответ: вы можете учиться в высших учебных заве­дениях, только не в столичных городах. Выбирай какой-нибудь областной город, где есть институт, и мы можем дать тебе туда разре­шение на выезд". А в то время во всем Казахстане, - а только в пределах республики я и мог учиться, - только в Кзыл-Орде и Чимкенте и были вузы. Кзыл-Орда - это бывшая столица Казахстана. Туда в 1937 году перевели Корейский Дальневосточный пединститут, одновременно с депортацией корейцев.

Мечтал же я поступить в медицинский, стать хирургом. А в Кзыл-Ординском пединституте был химико-биологический факультет, ко­торый более или менее меня удовлетворял. Год после школы, пока писал письма, я потерял, но в 1949-м решил сдавать экзамены. Для этого необходимо было сначала получить вызов из института, а затем разрешение от комендатуры на выезд в Кзыл-Орду. Получив вызов, я к сроку не попал на экзамены - разрешение из комендатуры пришло только в конце августа. Спасибо случаю - проректором института оказался такой же переселенец, как и я, кореец Ли... Причем экзаме­ны мне необходимо было сдать без "троек", чтобы получить стипендию и тем самым обеспечить себе студенческую жизнь. Сдал успешно и на радостях написал стихотворение на казахском языке "Мечта моя, институт!" и отдал в местную газету. Каково же было мое удивление, когда 1 сентября оно было напечатано.

Меня тут же пригласили в кружок молодых поэтов института, где председательствовал Насраддин Сералиев, а консультировал классик казахской литературы Аскар Токмагамбетов. Так я стал студентом.

Но не таким, как все. Закончилась зимняя сессия, все собираются домой на каникулы. Прихожу к коменданту и говорю, что хочу пое­хать к родным. Нет, нельзя. Заявление на выезд к родным надо было написать за три месяца до каникул. Ну вот, все разъехались, один я в общежитии остался. Меня спрашивают, почему я не поехал к матери, вроде стыдят. Говорить правду мне было стыдно, мол, переселенец-курд, я и придумывал разные отговорки.

Окончил институт, очень хотел поступить в аспирантуру, и ника­ких препятствий как будто нет, но опять же - запрет на столицы. Поехал учительствовать в поселок Чулактау - сейчас город Каратау. Было это в 53-м. А в 1956 году снова вернулся к мысли учиться дальше. Как раз мое желание совпало с одним из выступлений Хрущева, пред­ложившего снять клеймо спецпереселенца с учителей - "мы доверяем им воспитание подрастающего поколения, можем ли лишать их элементарных прав". Между прочим, в нашей школе был учитель грек, учитель карачаевец - и все мы не имели права распорядиться своими путями-дорогами.

В один год мы поменяли паспорта, где стоял проклятый штамп "без права выезда". Закончив учебный год, я подался в Москву. Не без труда, но все же поступил в аспирантуру Московского пединститута им. Ленина, досрочно защитил кандидатскую диссертацию и получил направление в Хабаровский пединститут зав.кафедрой химии. Хаба­ровск дал мне настоящую научную практику, там я выполнил доктор­скую диссертацию, стал профессором - единственным в то время на Дальнем Востоке. В общем решил было там и оставаться, но... Но мои земляки, узнав, что есть такой курд, доктор химических наук Над­иров, уговорили меня переехать поближе к ним в Казахстан. Пере­ехал. Семь лет проработал зав.кафедрой химической технологии переработки нефти и проректором по научной работе Казахского хи­мико-технологического института в Чимкенте, когда меня пригласи­ли в ЦК партии, и тогдашний президент Академии наук А.М.Кунаев предложил мне возглавить академический институт в Гурьеве. Избра­ли меня академиком, стал я лауреатом Госпремии, обладателем зва­ний... Все шло отлично, работал я с увлечением и даже предположить не мог, что все честно заработанное мной, можно сказать, потом и кровью, придется мне отстаивать, напрягая все физические и мораль­ные силы.

Начался в моей жизни второй цикл репрессий ровно через 50 лет после первого - в 1986-87 годах. Под маркой перестройки - долой всех "застойных" ученых! - меня начали "критиковать". Все, как в 1937 году, с той лишь разницей, что теперь я все понимал и мог как-то постоять за себя. Понимал и то, что я как курд самый уязвимый из всех академиков АН Каз.ССР. В ЦК КП республики заставили меня написать заявление об освобождении от должности главного Ученого секретаря президиума АН Казахстана "по собственному желанию". Делались попытки исключить из партии, сфабриковать уголовное де­ло, снять с производства набранные издательством научные труды, началась компрометация в прессе... Много сил и времени понадоби­лось, чтобы отбить все обвинения и нападки. По результатам тщатель­ной проверки противоправных акций против меня принято специальное постановление Бюро ЦК КП Казахстана и прокуратуры республики, но об этом надо говорить потому, чтобы исключить из жизни нашего общества расправы и репрессии в любой форме над неугодными кому-то или незащищенными по национальной принадлежности людьми.

Это все было связано с общим отношением к курдам, ничем не заслуженным и оскорбительным. Положение моих соплеменников се­годня хуже, чем в 1937 и 1944 годах, во времена насильственного переселения. В связи с межнациональными конфликтами в Узбеки­стане, Киргизии, Азербайджане и Армении, курды вынуждены поки­дать обжитые места и в поисках работы и жилья, в поисках прописки скитаться по всей стране. Таких беженцев-курдов только по России десятки тысяч. В 1937 году при всех издевательствах и ограничениях гарантировали работу и хоть и спец, но поселение. А теперь - ни работы, ни прописки - "перекати-поле", бомжи.

Решения Съезда народных депутатов о полном восстановлении конституционных прав депортированных народов не выполняются. Все ссылаются на сложную ситуацию в стране. Но зачем было эти решения принимать, если нет возможности их выполнить?

30-миллионному народу, который за тысячелетия своего существо­вания лишь считанное число раз знал свою государственность - я имею в виду Красный Курдистан в 20-е годы на территории Азербайджана и Иракский Курдистан в 70-е, одинаково упраздненные, - пришло время хоть где-то найти себе приют.

Алма-Ата, 1990

Анвар НАДИРОВ

Поиск по сайту: