Эзоповская традиция в восприятии русских баснописцев

Отношение Федра и Бабрия к эзоповской традиции

3. Содержание басен Федра и Бабрия.

Художественные особенности басен Федра и Бабрия

Эзоповская традиция в восприятии русских баснописцев

ЛИТЕРАТУРА

1. Античная басня. – М.: 1991.

2. Басни Эзопа. – М.: 1993.

3. Басни (Эзоп, Лафонтен...). – М.: 1994.

4. Федр. Бабрий. Басни. – М.: 1995.

5. Гаспаров М.Л.Античная литературная басня (Федр и Бабрия) – М.: 1971.

6. Вестник древней истории. 1954, № 4; 1978, № 3.

7. Потебня А.А. Из лекций по теории словесности. Басня. Пословица. Поговорка. Харьков, 1930.

8. Выготский Л. С. Психология искусства. – М.: 1961.

9. Язык и стиль античных писателей. Изд. ЛГУ, - Л., 1966. С. 46 - 51.

10. Степанов Н.Л. Русская басня XVIII – XIX веков, - Л., 1977.

11. Степанов Н.Л. Басни Крылова. - М.: 1969.

12. Архипов В.А. И.А. Крылов. Поэзия народной мудрости. – М.: 1974.

13. Коровин В.И. Поэт и мудрец. Книга об Иване Крылове. – М.: 1996.

14. Жиленков А.И. Басенное слово И.А. Крылова // Творческая ин­дивидуальность поэта. - Белгород. 1996.

15. Стенник Ю.В. Русская сатира XVIII в. – Л., 1985.

На шестом практическом занятий по курсу истории античной литературы студентам предлагается для рассмотрения проблема жанрового своеобразия античной басни и такие ее аспекты, как генезис жанра, направления развития, видовое разнообразие, содержательные и художественные особенности произведений выдающихся античных баснописцев, а также восприятие эзоповской традиции русскими поэтами.

В связи с проблемой генезиса и направлений развития жанра басни, на наш взгляд, критерием ее литературной эволюции мог бы служить изменчивый принцип создания образов и, конкретно действующих лиц басни.

В античной басне персонаж выступал как «носитель функции», которая приписывалась конкретному образу или группе персонажей животных, богов, людей. Постепенно в ту же эпоху функция настоль­ко закреплялась за персонажами, что обусловливала его трансформацию в максимально обобщенный тип.

Басенный персонаж-тип действует и на переходном этапе эволю­ции жанра (XV-XVII вв.).

В басне Нового времени, однако, появляются персонажи-«характеры».

Изменение принципов создания образов басен, влечет изменение всей жанровой формы, в связи, с чем и выделяется два основных вида басни - античного и Нового времени.

Данный подход к эволюции басенной образности и жанровой фор­мы требует выяснения факторов, обусловливающих преодоление гос­подствовавшей на протяжении почти двух тысяч лет жанровой тради­ции.

Под жанровой традицией здесь понимается относительная ус­тойчивость содержательных и структурных элементов басенной формы, ее функций. В основе жанровой традиции басни, лежит традиционализм художественного мышления, прежде всего, мифо­логического и присущих ему синтетических форм - эмблематизма и карнавальности.

Специфические особенности мифологического мышления, а так­же первобытные фетишистские, тотемистические, анимистические, магические представления, мифологические медитации во многом определили своеобразие басенных сюжетов и образности.

Происхождение басни из мифологии подтверждается тем, что многочисленные тотемистические мифы отразились, прежде всего, в так называемой «звериной» басне и баснях о богах и героях. «Мифо­логический генезис бросается в глаза в универсально распростра­ненных сюжетах» басен.

Основными ступеньками процесса трансформации мифа в басню являются деритуализация и десакрализация, эволюция мифических образов животных к мифическим героям, обожествленному человеку, а затем собственно человеку, перенесение внимания с коллективных судеб на индивидуальные, с чем связано появление ряда новых сюжетов и некоторых структурных изменений.

Синкретично существовавшие в мифологии формы эмблематического и карнавального мышления проявляются на разных уровнях жанра басни вплоть до Нового времени.

Эмблематизм пронизывал эстетические представления народов и древнего мира, и средних веков, и, в известной степени, присущ эстетическому сознанию и в Новое время, что вполне можно говорить об эмблематическом мышлении данных эпох. Поэтов представляет ин­терес исследование эмблемы, этого «средства философски-художественного постижения действительности … средства компактного и лаконичного запечатления такого познания…» как ис­точника традиционного содержания басенной форды.

Связь басни с эмблематизмом могла быть также возможна на ос­нове многообразно проявляющейся общности структур, языка, зна­ковой семантики образов. Отход басни от эмблематизма означал одновременно и преодоление жанровой традиционности, что обнаруживается, прежде всего, на образном уровне басни.

Неразрывно связанным с эмблематизмом в басне оказывается карнавальное мышление. Эмблематичность карнавала пронизывает всю его образную систему. В басне обнаруживается карнавальная инвер­сия отношений между символическими образами; подвергаться ос­меянию могут традиционно «высокие», почитаемые символы тотемных животных, богов.

Как эмблемное, так и карнавальное мышление влияют опосредо­ванно через структуру образов и сюжеты на функцию жанра, прояв­ляясь в его «дидактизме» и в его «развлекательности».

Для того, чтобы выяснить каким образом рудиментарные формы мифологического мышления обусловливают особенности структуры басенных образов и их значений, необходимо обратиться к генезису античной литературной басни и, прежде всего, понять истоки традиционализма художественного мышления в самой античной басне.

Но сначала важно напомнить, что в Греции басня впервые появилась в VIII-VI вв. до н.э., во времена ожесточенной общественной борьбы в греческих городах.

В этой борьбе было сокрушено господство старой знати и положе­но начало демократическому строю. Басня была оружием демоса в борьбе против элиты: иносказательность басенного жанра позволила пользоваться им там, где прямой социальный протест был невозмо­жен. Именно к VI в. до н.э., предание относит жизнь легендарного родоначальника басни - Эзопа. Имя Эзопа навсегда закрепилось за ба­сенной формой: где мы говорим «басня», греки говорят «Эзопова басня». Эти «Эзоповы басни» были устным жанром, не имели твердо установившейся формы: каждый рассказывал их своими словами по какому-нибудь конкретному поводу в качестве довода или пояснения. В таком виде басня переходит из устной речи в первые произведения литературы. Обнаруживаются кстати рассказанные басни в поэме Гесиода (VIII в.), в комедиях Аристофана, в истории Геродота и др.

Когда борьба между демосом и аристократией закончилась побе­дой демоса, иносказательность басни стала ненужной. Басня меняет аудиторию, из народного собрания переходит в школу, обращается к детям. Младшие школьники впитывали из нее народную мудрость, старшие пользовались как материалом для риторических упражнений.

Для учебных нужд в школах начинают составляться первые сборники басен (самый ранний сборник - рубеж IV-Ш вв. - Деметрия Фалерского - философа, оратора, политика). Школьные сборники представляли собой краткие прозаические записи басенных сюжетов и моралей, изложенные сухо и схематично. Такие сборники стали общедоступным народным чтением и после ряда переработок сохранились под услов­ным заглавием «Басен Эзопа». Школьные записи имели огромное значение для становления басенного жанра: Басня отделяется от кон­текста и выступает в свободном виде.

Рассматривая вопрос истоков традиционализма художественного мышления в античной басне, необходимо отметить, что сама связь басенной образности с мифологическим мышлением по-новому объясняет противопоставление античными теоретиками «звериных» ба­сен басням с персонажами - людьми и отказ квалифицировать последние в качестве жанра басни. Основанием для этого в античности служило требование к басне соответствовать «вымыслу относительно сущности», если пользоваться терминологией античных школьных учебников, по которым обучали правилам сочинения басен, то есть действие должно было сводиться к тому, чего не было и не могло быть. Басни же с людьми являли собой, таким образом, «вымысел относительно достоверности», то есть то, чего не было, но могло быть. Данное требование формулировалось, когда басня еще не стала полноправным литературным жанром, на своей риторической стадии развития и служила однозначной аллегорией в ряде аргументов ораторской речи и не должна была усложнять главную тему выступления оратора сюжетами человеческой жизни.

Учитывать школьные источники при объяснении преобладающей роли животных персонажей античной басни с точки зрения функции жанра необходимо, но, по-видимому, недостаточно, так как это не проясняет закономерности использования персонажей именно в определенных, устойчивых, своего рода «масках», или, пользуясь терминологией В.Я. Проппа, как «носителей функции».

Предметом нашего рассмотрения являются басни «Основного эзоповского сборника» и их персонажи. Их круг достаточно широк и пестр, так как насчитывает более восьмидесяти видов животных и растений, около двадцати богов и мифологических фигур, около тридцати человеческих профессий. При всем разнообразии персонажей, тем не менее, в эзоповских баснях есть постоянные, кочующие из басни в басню, персонажи со своей определенной функцией, варьируемой в конкретных сюжетах в довольно узкой парадигме.

«Маска» персонажейнеразрывно связана со знаковой семанти­кой образов, ихэмблематичностью,что, вероятно, может быть по­нято закрепленным в басенной образности мифологическим мышле­нием, этой первоначальной формы духовной культуры человечества, «своеобразной системы фантастическихпредставлений об окру­жающей человекаприродной и социальной действительности».

Необходимо сказать, что проблема связи басни с мифологией и генетических истоков жанра в мифологии, в истории науки рас­сматривалась неоднозначно и породила, по крайней мере, два теоре­тических направления, первое из которых восходит к рациона­листической концепции Лессинга и представлено Б.Э. Перри с его современниками. Второе направление восходит к романтической теории Я. Гримма и представлено немецкой школой О. Крузиуса, а также А. Хаусратом и другими.

Обе научные школы, исследуя генезис басни, тесно увязывали этот вопрос со структурными особенностями басенной формы, первич­ностью морального поучения или повествования.

Считая первичной в басне «мораль», Перри называет функцию, а не материал определяющим признаком генезиса жанра. Следуя логике ученого, басня сближается не с мифологическим материалом - мифа­ми и сказками - а со сравнениями, пословицами и поговорками. Такое узко функциональное толкование жанра сводило понимание жанра басни к вспомогательному средству, приему в ораторской речи и, следственно, закрывало тему специфичности образов, каких бы то ни было ее мифологических истоков, тем более что Перри считал закре­пление животных персонажей в басне простой исторической случайностью.

Среди отечественных исследователей точку зрения Перри раз­деляет М.Л. Гаспаров: «... действительно, функция, а не материал яв­ляется определяющим признаком при становлении жанра». Однако сам М.Л. Гаспаров предпочитает выводить басню не из уравнения примера, а из метафоры и загадки, впрочем, не развивая и не под­тверждая свое предположение.

Другой отечественный исследователь Л.С. Выготский усматривал в выборе животных в качестве басенных персонажей задачу эстетического воздействия на слушателя и читателя: «Причина употребления животных в басне заключается в том, что они представляют собой удобные условные фигуры, которые создают сразу же совершенно нужную и необходимую для эстетического впечатления изоляцию от действительности...».

Представители немецкой школы О. Крузиус и А. Хаусрат решали вопрос о первичности, опираясь на материал эзоповской басни, в пользу повествования, а сам жанр выводили из сказки о животных, происшедшей из мифа. Басня, по их мнению, родилась на той древ­нейшей ступени человеческого сознания, когда человек еще не выде­лял себя из природы и не противопоставлял себя животным и расте­ниям. Чем богаче и красочнее басня, тем она древнее, и лишь с тече­нием времени эти поэтические басни, принимая в себя мораль, все больше подчинялись ей, и превращались в те короткие и сухие рас­сказы, которые дошли до нас.

Немотивированность многих «моралей» басен эзоповских сборников также подтверждает, что они были созданы на более позд­них этапах, механически присоединены к древним сюжетам. Историко-функциональный анализ, помогает снять крайности в вопросе о приоритете структурных частей басни.

На наш взгляд, функция жанра исторически конкретна, а, следова­тельно, нельзя распространять признаки фольклорной басни на рито­рическую или литературную и решать вопрос о происхождении бас­ни, исходя из конкретно-исторического ее использования.

Сюжетная и образная системы в этом плане оказываются более консервативными, нежели функции.

Анализ и образного, и сюжетного уровней басни приводит к выводу о генетических корнях басни именно в мифологическом созна­нии. Хорошо знакомые народной фантазии со времен первобытного анимизма и тотемизма образы, когда религиозное сознание переноси­ло человеческие черты и отношения на мир животных так же, как впоследствии - на мир богов, раскрывает одну из причин выбора животных в качестве, первоначально, основных персонажей басни.

Другим важным обстоятельством на наш взгляд, является то, что мифология в восприятии греческой философии предстала как вымы­сел и символ.

Собственно говоря, философия и стала сама собою из противопоставления логических способов познания мифологическому мыш­лению. Символико-аллегорическое толкование мифологии характерно для софистов, стоиков, эпикурейцев, Платона, Эвгера...

Именно восприятие и мифологии, и басни как «вымысла отно­сительно сущности» приводит к выводу об их генетическом родстве в античной культуре и раскрывает причину органического существова­ния мифологических сюжетов и образов в баснях.

Разнообразие басенных персонажей, их устойчивая эмблемати­ческая семантика отражает в баснях этапы самого мифологиче­ского мышления.

Выделяется несколько этапов мифологического мышления в баснях, которые, в целом, соответствуют этапам развития греко-римской мифологии:

1) это древнейшие пласты мифологического мышления «долитературного периода» мифологии;

2) рудименты эпо­хи героики, «олимпийского периода мифологии»

3) периода «позднего героизма».

При смене этапов обнаруживается тенденция от зооморфных обра­зов басен (древнейшие слои мифологии) и их производных - чудо­вищ и оборотней к образам богов и героев (олимпийского периода) и очеловеченным образам животных, богов, а, затем, появление самого человека, как равноправного персонажа (позднегероический пе­риод).

Самые элементарные, хтонические мифы представляли собой лишь наивные представления и объяснение отдельных признаков животных, что обнаруживается в баснях «Основного эзоповского сборника» № 243 «Гиены», № 277 «Лебедь» и др.

В мифологическом сознании животные выступали как один из ва­риантов мифологического кода (эмблемы). Закодированный «образ представлял инобытие того, что он моделировал...». Эмблематизм мира представлял важнейшую особенность диффузности, нерасчлене­нности первобытного мышления, проявлявшегося в неотчетливом разделении в мифологическом мышлении субъекта и объекта, вещи и слова, существа и его имени, вещи и ее атрибутов, единичною и мно­жественного... «превращая мифологию в очень своеобразную симво­лическую (знаковую) систему, в терминах которой и описывался весь мир».

В баснях сохраняется семантика зооморфных символов, в свое время выступавших как непременный элемент религиозно-мифологической системы и ритуала. Образы льва, орла, змеи, волка, совы, коня и т.п. часто несут значение особых мифопоэтических эмб­лем божественной сущности. Орел как символ божественной сущности, царского величия, верха и неба, духа и свободы.

Лев как символ высшей божественной силы, царской власти, мощи и величия, благородства и ума...

Эмблемная семантика сохраняется и в басенном образе львицы, как символа материнства божественного или царского, в басне № 249 «Львица и лисица» «Основного эзоповского сборника».

Басни, в которых обнаруживаются натурмифологические черты древнейших богов - олицетворения неба, солнца, грозы (№ 46 «Борей и Солнце. № 289 «Свадьба Солнца»), а также оборотничество (перевоплощения в баснях № 50 «Ласка и Афродита» и др.), различ­ных магических действий - ворожбы, гаданий (№ 56 «Ворожея». № 61 «Гадатель», № 166 «Муравей») - все относится к древнейшим хтоническим басням.

Варьирование эмблематической семантики - от обожествления до комического снижения - отражает исторические карнавальные функции образов-масок. В баснях Эзопа персонажи часто выступают как объекты насмешек, издевательств, комических выпадов, напри­мер, в басне № 146 «Лев, испуганный мышью», в басне № 312 «Лев (обезумевший) и олень», в басне № 147 «Лев и медведь (обворован­ные лисой), № 13 «Орел и жук».

В басне № 22 «Лисица и маска» сюжетом становится отношение персонажа к карнавальному атрибуту.

Различия между греческой и римской мифологией отразились, ве­роятно, в хтоническом виде басни сюжетов об одушевленных предме­тах.

Известно, что у римлян первоначально отсутствовали ясные представления о богах, как о неких индивидуализированных персонажах. Были, например, божества жилища, в котором почти каждая его часть или предмет выступал как божественная ипостась.

Басни о предметах - персонажах появляются именно в сборниках Валерия Бабрия, № 346 «Глиняный горшок и медный горшок», № 34 «Светильник». Естественно появление у Федра и Бабрия сюжетов о дубе, ведь значение культа дуба для римлян было весьма большим, что подчеркивал Фрейзер, ссылаясь на связь дуба с Юпитером, с ца­рями Рима, воплощавшими дух дуба.

Принесший изменения в состав мифологических персонажей «олимпийский период», отмечен появлениями антропоморфных богов патриархального типа, копировавших социальную иерархию людей, и одновременно, человека-героя, Геракла. В сорока шести из трехсот сорока басен, приписываемых Эзопу, изображены сюжеты и образы богов олимпийского пантеона.

Позднегреческий период мифологии отражается в баснях противопоставлением богам человека, а в баснях № 36 «Коварный человек и боги», № 28 «Обманщик», № 30 «Человек и сатир» усилением карна­вального снижения образов богов, в баснях № 99 «Продавец статуй», № 88 «Гермес и скульптор», очеловечиванием богов и т.п.

По-видимому, этот же период зафиксирован в ряде басен «натурмифологического» характера, где замечательно видно как сочетаются зачатки рационального, логического знания о природе с конкретно-образным его выражением и изображением по типу: «Бобр - это жи­вотное четвероногое, живет в прудах...» в басне № 118 «Бобр», № 242 «Гиена и лисица» и др.

Изменения мифологического мышления очевидны в басенной об­разности, в трансформации образов - от лишенных психологической выразительности «масок» к образам с зачатками индивидуализации.

Постепенная эмансипация жанра басни от мифологических руди­ментов в способах создания образов повлияла и на статус басни с пер­сонажами людьми, которая уравнивается в правах со «звериною», со­храняя эмблематизм и карнавальность образности, которые прочно остаются в художественном мышлении и в литературный период жанра басни вплоть до Нового времени.

Содержание басенной формы и в античную и в последующие эпо­хи во многом определялось именно значениями мифологических об­разов и сюжетов и, по-разному соотносилось с исторически изменяв­шимися направлениями развития басни.

Известно, что античная басня развивалась в двух направлениях: разрабатывая повествовательность и, детализируя мотивы сюжета в рамках одной из частей басни, «рассказе», или же усиливая смысло­вую значимость и расширяя объем другой части басни, «морали». Внешнее влияние в первом случае оказывал жанр сказки , во втором случае - жанр уличной философской проповеди, диатрибы.

Таким образом, в античной литературе сформировались два глав­ных направления литературной басни: «развлекательное» и «дидакти­ческое».

Необходимо, однако, заметить, что терминологическое противопоставление «развлекательность» - «дидактизм» - все же доста­точно условно, ибо в любом случае басня будет содержать как пове­ствовательность, основу «развлекательности», так и поучение, основу «дидактики». «Дидактизм» и «развлекательность» понимаются нами только как жанрообразующие принципы видов литературного вари­анта басни, поскольку потенциал видового разнообразия жанра чер­пался в античную и классическую эпоху также из двуединой природы литературной басни. Именно мифологические образы как бы реализовывали внутренний

потенциал басни, ее двуединую природу и становились источником видового разнообразия жанра как в античности, так и эпоху Классицизма и Просвещения, не сразу пришла к объяснению видо­вого разнообразия басни через генетику жанра, через «двойствен­ность» его происхождения.

А.А. Потебня и Г.Э. Лессинг, о котором упоминалось в связи с историчностью образов басен, видели в развитии жанра басни регресс от прозаического канона к поэтическим образцам. В утверждении первичности «морали» и вторичности «повествования» проявился внеисторизм их подходов к жанру.

Утверждая примат морали как сущности басни общей для всех времен. Потебня, например, был вынужден осудить и отвергнуть все жанровое направление, представленное Лафонтеном и Геем, в чьих баснях подробность и яркость изображения, якобы отвлекала от мо­ральной установки.

Причина подобного отношения к жанру заключалась, как уже го­ворилось, в том, что и Лессинг, и его последователи, и А.А. Потебня распространяли на литературную басню признаки устной басни и су­дили ее, применяя не свойственные материалу критерии.

Л.С. Выготский был одним из первых, кто объяснил последо­вательную смену в басне дидактической и художественной направ­ленности спецификой образности и «двойственностью» происхож­дения жанра. В своем труде «Психология искусства», в главе «Анализ басни» он пишет: «Ее дидактическая (прозаическая) и описательная (поэтическая) части часто боролись, в историческом развитии побеж­дала то одна, то другая.

Анализу внутренней эволюции жанра были посвящены исследова­ния Л. Виндт. Анализируя случаи, которые периодически повторя­лись в истории литературной басни, смену доминант, относящихся к внутренней эволюции жанра, ученый наметил две тенденции в баснях: усложнение (за счет детализации) и упрощение (отказ от деталей и усиление «морали»), «…Каждая отдельная басня равнодействующая или компромисс между непрерывным потоком литературной эволюции и консервативной инерцией жанра». Л. Виндт приходит к выводу о жанре в пределах данной эпохи как о сложной системе, кото­рая может не осуществляться целиком в отдельных произведениях, но присутствует в художественном сознании как особая «идея» жанра. Она навсегда совпадает с определением, которое дает каноническая поэтика и всегда богаче его, исследователь считает, что «идея басни вообще», вне времени и пространства, существует в литературном сознании всех эпох.

Достижения в изучении развития басенной формы в работах Л.С Выготского и Л. Виндт - природы динамики басенного жанра (Л.С. Выготский), внутренней эволюции как взаимодействия басенных до­минант (Л.Виндт) - объясняют закономерности развития классической литературной басни. Условное противопоставление «ди­дактизм» - «развлекательность» использовалось исследователями для выяснения исторических перспектив басни, жанрообразующих тен­денций классической басни, поскольку в басне Нового времени про­изошла смена жанрообразующего принципа.

Басня Нового времени это жанр, получивший импульс к изменению за счет появления в образах персонажей черт «харак­терности».

Появление черт «характера», несмотря на всю условность применения понятия к басенным персонажам , преобразовывает басню в XVIII веке в сложное повествование, на которое предположительно, оказал влияние жанр романа.

Стремление к «романности» свойственно литературным жанрам XVIII. Для многих традиционных жанров это стремление было ограничено пределами их жанровой содержательности, в том числе для басни в ее античном, традиционном варианте.

Наиболее отчетливо проявились особенности «дидактической» басни, басни проповеди в творчестве римского поэта Федра в первой половине I века н.э., и «художественной» басни, басни-сказки в творчестве честве греческого поэта Бабрия в конце I - начале II века н.э. Видный антиковед М.Л. Гаспаров концепция которого при анализе особенностей басенного творчества Федра и Бабрия используется на практиче­ском занятии в качестве одной из основных, полагает, что Федр в сво­ем подходе берет пример с философов, главное для него в басне - нравственный урок, он стремится к краткости и простоте, тогда как Бабрий ориентируется на риторов, басня интересна ему как живая за­нимательная сцена, изящная и живописная.

Специфика произведений Федра и Бабрия определяется социаль­ными и культурными условиями их жизни и творчества, то есть тем временем, когда жили баснописцы. Но, вот, к сожалению, о жизни Федра и Бабрия известно очень мало.

О Федре мы знаем, что жил в начале I века н.э. и был современни­ком римских императоров Августа, Тиберия, Калигулы. Клавдия и Нерона.

Федр родился около 15 г. до н.э. в македонской области Пиерии. принадлежал к числу императорских рабов и затем был отпущен на волю Августом. В заглавии басен он назван: «Федр, вольноотпущен­ник Августа». По-видимому, он с детства жил в Риме, получил рим­ское образование, считает себя римлянином, к грекам относится пренебрежительно, пишет басни для того, чтобы Рим в этой области поэзии мог соперничать с Грецией.

Происхождение, время и обстоятельства жизни Бабрия можно определить лишь по косвенным признакам. Имя Валерий Бабрий - не греческое, а римское: род Валериев - древнейший в Риме. Судя по произведениям, поэт знаком с римскими обычаями и нравами. Бабрий был римлянином, хотя и писал по-гречески. Особенности его языка позволяют отнести время жизни Бабрия к началу II в. н.э., вероятно, он был современником императоров Нервы, Траяна, Адриана.

Итак. Федр - грек, пишущий по-латыни: а Бабрий - римлянин, пи­шущий по-гречески. Различно и творчество баснописцев.

На примере одного мифологического сюжета, взятого за основу в баснях, можно увидеть разность разработки традиционных образов в направлении либо дидактизма, либо развлекательности.

Эпизод из греческой мифологии о принятии Геракла в сонм богов встречается в «Основном эзоповском сборнике» и художественно обрабатывается Федром и Бабрием. (Тексты басен даны в «Приложении» к занятию № 6.)

И структуры, и композиционные средства создания образов в бас­нях подчинены различным задачам, - преподать нравственный урок или развлечь.

Федр в басне «Геркулес и Плутос» пользуется характерным для него приемом, цель которого предвосхитить нравоучением «рассказ», для чего он обычно перемещает структурную часть «мораль» в промифий, то есть в начало басни. В басне Эзопа «мораль» помещалась после «рассказа». У Федра, также как у Эзопа «мораль» достаточно обобщена, однако, она более эмоционально окрашена личным автор­ским отношением.

«Рассказ» Федра сжат и прост, являя собой практически схему сюжетного действия.

Для усиления «дидактизма» Федр использует «ответ Геркулеса», который, по сути, и по эмоциональной окрашенности дублирует «мораль». Образы Геркулеса и Плутоса используются Федром как символы добродетели и порока, для убедительности нравственного урока.

Бабрий - в своей версии эзоповской басни отказывается от использования структурной части «морали».

Сюжет «рассказа» наполнен подробностями ситуации, поведения героев, отдельными психологическими деталями; образ и сюжет в басне Бабрия становятся по сказочному занимательными, хотя и не выходят за рамки заданных мифологией значений «масок» и не ут­рачивают дидактической нагрузки.

Нарочитый морализм здесь отсутствует; конфликт добродетели и порока не так ярок как у Федра.

Очевидна значительная разница между Федром и Бабрием в трак­товке жанра басни.

Основным источником басенных сюжетов для обоих писателей был Эзоп. Однако Федр гордится своей самостоятельностью. Бабрий не пытается соперничать с Эзопом и тщательно скрывает долю своего труда в обработке традиционных сюжетов.

По мнению М.Л. Гаспарова постепенно происходит преобразова­ние басенного жанра в творчестве Федра. Равновесие между повествовательной и нравоучительной частью басни нарушается, мораль вытесняет повествование. Моралистическая концовка, поначалу, становится пространнее и обретает страстность (в баснях «Лиса и дра­кон». «Осел и боров»). Появляется особый вид басни, в которой главной становится моральная сентенция, вложенная в уста одного из персонажей, а предшествующий рассказ коротко обрисовывает ситуацию, в которой она была высказана. Такая форма - афоризм и обстоятельства его произнесения - называется хрией и часто встреча­лась в античной моралистической литературе. Наконец, мораль приобретает в басне такой вес, что повествовательная часть становиться вовсе необязательной и басня уже перестает быть басней, обращаясь в простой монолог на моральные темы - вроде тех проповедей философов, какие назывались у древних «диатрибами».

Одновременно с концентрацией моралистического элемента в бас­нях Федра происходит концентрация развлекательного элемента. В таких баснях повествование вытесняет мораль. Разрастаясь, басни превращаются в сказки лишь по традиции. Федр подчеркивает жанровую новизну своих басен, а, вот, Бабрий ее затушевывает. У Бабрия нет разрыва между баснями поучительными и развлекательными; у него присутствуют и сказка, и миф, и хрия, и анекдот. Но все они те­ряются в массе традиционных эзоповских басен и сами приобретают черты этих басен. Сами по себе поучение или комизм не интересуют Бабрия, так как для него важнее форма эзоповской басни, завещанная школьной традицией. Поэтому мораль Бабрия не достигает такой ост­роты, как у Федра, и может быть легко отброшена.

Некоторую общность можно обнаружить, говоря о взглядах баснописцев, если иметь в виду их критический взгляд на современность. Основные идейные мотивы, унаследованные от эзоповских времен и подновленные в духе популярной философии стоицизма и кинизма. составляют обычный арсенал басенной мудрости. Рисуется мрачная картина мира, где царит несправедливость, сильные гнетут слабых, коварство торжествует над простотой, где нет ни благодарности, ни дружбы, и где злой рок сулит перемены только к худшему. Осуждая этот мир, поэты призывают людей не обманываться видимостью, а смотреть на сущность, а для этого не ослепляться страстями, доволь­ствоваться скромной долей.

Религиозная тема у Федра затрагивается лишь изредка. О богах он говорит с неизменным почтением. У Бабрия боги появляются чаще, и отношение к ним далеко не столь почтительное. Иронический скеп­тицизм Бабрия - признак упадка традиционной религии древности. Критика идолопоклонства объясняется знакомством с восточными культами: ведь Бабрий, по-видимому, жил в Сирии.

Социальная тема, едва затронута Бабрием, у Федра занимает очень много места. Даже когда оба баснописца берутся за один и тот же сюжет о сладости свободы и горести рабства («Волк и собака», Федр III книга, 7 басня, у Бабрия 100 басня), то басня Федра оказывается и пространнее, и живее, и красочнее басни Бабрия. Читая басни Федра, видишь, что их действие происходит в обществе, разделенном на ра­бов и господ, у Бабрия мир - условный, сказочный. Бабрий уклоняет­ся от социальных тем, его басни лишены всякой личной окраски, по­этому их тон более спокоен и мягок, чем у Федра, их настроенность - более оптимистична. Во всех баснях Бабрия присутствует тонкий от­тенок идиллии: не случайно действующие в его баснях люди по большей части оказываются крестьянами, тогда как у Федра они поч­ти исключительно горожане.

Примеры различной трактовки двумя баснописцами одних и тех же сюжетов подтверждают и особенности их стиля, и это при том, что исходят они из одного и того же принципа краткости, хотя и понима­ют его по-разному. Федр в погоне за краткостью отбрасывает второ­степенные мотивы, сохраняя лишь ядро сюжета: Бабрий не жертвует ничем, но сокращает все мотивы, сжимая их до намеков. Стиль Федра - схематичный, сухой, рассудочный; стиль Бабрия - естественный, обстоятельный, живописный.

Общим особенностям стилей соответствует слог обоих поэтов. Федр пишет длинными, сложными правильно построенными предло­жениями, которые кажутся перенесенными в стих из прозы. Напри­мер, все содержание басни IV книги о мышах и ласках, состоящей из 10 стихов, умещается в двух пространных фразах. У Бабрия, напро­тив, фразы короткие и простые: естественно следующие друг за дру­гом. Федр любит отвлеченные выражения: вместо «глупый ворон» он говорит «воронья дурь», вместо «длинная шея» - «длина шеи». Баб­рий этого тщательно избегает, его речь всегда конкретна.

Эпитетами и метафорами оба баснописца пользуются в одинаковой мере, но по-разному. Федр рассыпает их лишь для того, чтобы придать общий поэтический оттенок своей речи, Бабрий же умело распределяет их, отмечая важнейшие места рассказа, чтобы придать ему яркость и выразительность.

Все различия между поэзией Федра и поэзией Бабрия, в конечном счете, сводятся к одному главному - к тому, что Федр идет по пути морализации, Бабрий - по пути эстетизации басни. Федр стремится к осуждению и поучению, Бабрий - к тому, чтобы доставить читателю художественное наслаждение. Для Федра басня - средство, для Бабрия - цель. Вот почему Федр в угоду своим задачам разрушает тради­ционные формы басни, а Бабрий их бережно сохраняет. Вот почему у Федра рассказ оказывается лишь схематической иллюстрацией к мо­ральному тезису, а у Бабрия - самодовлеющей картинкой из сказки или из жизни.

ПРИЛОЖЕНИЕ к практическому занятию № 6

1. Федр. Геркулес и Плутос. IV сб., № 12. Цит., по кн.: Федр. Баб­рий. – М.: 1962. С. 43.

Богатство ненавистно мужу мощному

За то, что отбивает похвалу и честь.

Геркулес на небо принятый за доблести.

Всем отвечал богам на их приветствия.

Но увидав Фортуны сына, Плутоса.

Он отвернулся. «Почему?» - спросил отец.

Ответ: «Мне ненавистен тот, кто друг дурным

И развращает всех, пленяя выгодой».

2. Бабрий. Геракл и Плутос. 2 сб. № 13. – Цит. по кн.: Федр. Бабрий. – М.: 1962. С. 43.

Геракл, который стал из смертных богом.

Однажды на пиру среди богов сидя.

Со всеми ними вел разумные речи.

И лишь когда приблизился к нему Плутос

То не был удостоен ни одним словом

Не захотел герой беседовать с гостем

Зевс удивленный, обратил вопрос к сыну

Как мог он, столь охотно говоря с каждым

Вдруг обойти приветом Плутоса только?

Геракл ответил на такой упрек отчий:

«Его я не взлюбил еще среди смертных,

Увидев, как с дурными он людьми дружит».

3. Эзоп. Геракл и Плутос; Основной эзоповский сборник № III Цит. по кн.: Эзоп. Басни. - М.. 1968.

Когда Геракл был принят в сонм богов, то на пиру у Зевса он с ве­ликим радушием приветствовал каждого из них; но когда последним подошел к нему Плутос, то Геракл опустил глаза в землю и отвернул­ся. Удивился на это Зевс и спросил, почему он всех богов радостно приветствует и только на Плутоса не желает смотреть? Ответил Ге­ракл: «Когда я жил среди людей, видел, что дружит Плутос чаще все­го с теми, кто отличался злонравием; потому и не хочу на него смот­реть».

Басню можно применить к человеку, богатому деньгами, но дур­ному нравом.