Чтобы они помнили

На следующее утро Джэсон поднялся рано, полный желания поскорее выехать из Зальцбурга, но на дворе бушевала непогода. Все улицы замело снегом, и об отъезде нечего было и думать. Когда они спустились к завтраку, серо-белый призрачный покров окончательно скрыл окружавшие Зальцбург горы.

Ганс безнадежно объявил:

– Метель продлится несколько дней. Я предлагал вам уехать пораньше. Снегопад теперь надолго. А как же с нашими визами, господин Отис?

– Я уже говорил, это не твое дело.

Ганса это ничуть не успокоило, да и Дебору тоже. Декабрь был на исходе, до Вены им в срок не добраться, даже если выехать сегодня. Правда, опоздание на несколько дней не вызвало бы гнева Губера. Дебора хотела сказать об этом Джэсону, но тот жестом остановил ее и приказал Гансу выйти.

– Я вижу, ты ему теперь тоже не доверяешь, – заметила Дебора.

– Я никому не доверяю. Но о визах не беспокойся, неделя или месяц задержки, значения не имеет. Наше оправдание – непогода.

На следующий день небо прояснилось, и Джэсон обратился к Раабу за советом, можно ли трогаться в путь. Хозяин взобрался на крышу, осмотрел горизонт и, вернувшись, сказал:

– Все дороги замело. Зальцбург утонул под снегом. Это настоящее бедствие. Рановато для метели, но уж когда такое случается, мы месяцами бываем отрезаны от мира.

Прошло несколько дней; город словно вымер. Задержка, снова задержка, негодовал Джэсон. В отчаянии он искал и не находил выхода из создавшегося положения. Он хотел было посетить Фредюнга, но хозяин гостиницы сказал, что доктор, должно быть, по делам еще до снегопада уехал в Вену.

У Джэсона закралось подозрение, уж не доносчик ли этот доктор, но он решил не терзать себя лишними подозрениями.

Когда наконец улицы расчистили от снега, Джэсон поднялся к горе Ноннберг, но дом Констанцы казался необитаемым. Почти у всех домов сугробы были расчищены, и лишь этот дом возвышался серым призраком, отгородившись от всего света снежной стеной.

– Что же нам делать? – спрашивала Дебора.

– Я продолжу записи в дневнике, – ответил Джэсон.

– Это опасно. Если его обнаружат, тебе грозит тюрьма.

– А что если мне изменит память?

– Тогда хотя бы упрячь их в надежное место.

– Я сделаю это ради тебя, – пообещал он и молча принялся разбирать бумаги, кипа которых росла с каждым днем.

Закончив, он аккуратно спрятал записи в подкладке своего бархатного жилета.

Спустя три недели после визита к Наннерль они наконец кинули Зальцбург. Рааб советовал им подождать до весны, предупреждал, что дорога до Линца может оказаться непроезжей, – ни один дилижанс из Линца до сих пор не добрался до Зальцбурга. Но Джэсон с Деборой понимали, что дальнейшее промедление может оказаться опаснее любых превратностей, подстерегающих их в дороге.

Третьего февраля 1825 года они въехали наконец в Вену, Дебора мечтала только об одном: поскорее добраться до квартиры на Петерплац, где их ждал отдых в уютных теплых комнатах.

Но у городских ворот их задержали: таможенный чиновник, взглянув на их бумаги, подозвал главного полицейского инспектора, и тот предложил Джэсону и Деборе выйти из кареты.

– У вас просрочены визы.

– Мы задержались из-за непогоды, – принялся объяснять Джэсон.

– На целый месяц? Это не причина. На ваших визах стоит: «Политически ненадежны». Тут все объяснения бесполезны

Чиновники приступили к обыску, но ничего не обнаружили; Джэсон надежно припрятал бумаги.

– Что ж, тем лучше для вас, – проворчал инспектор. – Но это еще не все.

Инспектор вызвал солдат, и они окружили карету. Подобного унижения Дебора еще никогда не испытывала, но ее протесты остались без внимания. Джэсон в бессильной ярости наблюдал за происходящим.

Окруженная солдатами, карета двинулась по дороге к тюрьме. Миновав Грабен, они свернули в узкий переулок, и Джэсон отметил, что тюрьма находится в том же доме, что и полицейское управление. Их провели в подвальную камеру. Они почти касались головой потолка этой тесной комнатушки, освещаемой лишь пламенем свечи; стол и скамья составляли всю ее обстановку.

Когда свеча угасла, и они очутились в полной темноте, Джэсон, ухватившись за прутья решетки, начал звать на помощь.

К окну подошел тюремщик. У Джэсона от отчаяния перехватило горло.

– Я бы хотел переговорить с господином Губером.

– С кем? – тюремщик насторожился.

– С господином Губером. Полицейским чиновником. Мое имя Отис, Джэсон Отис. Сообщите ему обо мне. Я дам вам два гульдена.

Охотно взяв деньги, тюремщик удалился.

Им казалось, что они просидели в кромешной тьме целую вечность, гадая, придет ли спасение. Наконец в коридоре послышались шаги. Тюремщик привел с собой двух солдат.

– Они отведут вас к начальнику полиции, – пояснил он. По пути к Губеру Джэсон стал догадываться, что все это подстроено заранее: и их арест, и заключение в темную камеру, а может, и то, что тюремщик с готовностью согласился на подкуп. Что это: предупреждение, угроза или намеренная попытка их запугать?

На этот раз суровое лицо Губера, восседавшего за столом, выражало явное удовлетворение.

– Я предупреждал вас, что если вы просрочите визы, то попадете в тюрьму. А вы пренебрегли моим советом.

– Нас задержала непогода, – объяснил Джэсон. Кабинет Губера стал еще роскошнее, словно хозяин хотел подчеркнуть, сколь укрепилось его положение. К Венере прибавился мраморный Аполлон, новые парчевые портьеры прикрывали окна, а свет ламп после тьмы подвала казался особенно ярким. Губер задал первый вопрос:

– Уж не по причине ли непогоды вы нанесли визит вдове и сестре Моцарта?

Губер, по-видимому, ждал, что он начнет отпираться, но Джэсон, не страшась, ответил:

– Прошу прощенья, господин Губер, но я не вижу в этом ничего предосудительного. Их посещают многие.

– С докторами также многие советуются. Но не по поводу ядов.

– Мой муж там заболел, – ответила за Джэсона Дебора.

– Что ж, всякое случается. – Губер откровенно наслаждался препирательством. – Вам повезло, Отис. Найди мы у вас компрометирующие бумаги, сидеть бы вам в тюрьме.

– Но ведь вы разрешили нам остаться в Зальцбурге до тех пор, пока Бетховен не закончит ораторию.

– Вы опоздали на пять недель. Вполне основательная причина, чтобы отправить вас в тюрьму.

– Неужели нас могут ни за что посадить в тюрьму? – возмутился Джэсон.

– Многие проступки караются в империи тюрьмой, – заметил Губер. – В первую очередь воровство, нападение на дворянина и критика в адрес императора, но, помимо этого, существует еще более двухсот нарушений, тоже карающихся тюрьмой. Мы не допустим у себя революции.

– Но мы не революционеры, мы…

– Разумеется, нет. Вы молодые американцы из Бостона. Но мы не потерпим также никакой критики в адрес императорской фамилии.

– Критики императорской фамилии? – удивился Джэсон. – Ничего не понимаю!

– Всякий раз, когда вы позволяете себе непочтительно отзываться о Сальери, вы оскорбляете императорскую семью. Сальери пятьдесят лет был фаворитом Габсбургов. Неужели вы думаете, что я не разгадал ваших намерений?

– Император Иосиф был поклонником Моцарта, – решился Джэсон.

– Кто это вам сказал? К тому же Иосифа давным-давно нет в живых, а нынешний император придерживается иных взглядов. Помните об этом. Досье на вас становится слишком обширным. Два визита к госпоже фон Ниссен, один визит к госпоже Зонненбург, два визита к доктору Фредюнгу.

– Но, господин Губер, мы посетили госпожу фон Ниссен и госпожу Зонненбург лишь из желания выразить им свое уважение, что же касается доктора Фредюнга, то визит к нему был вызван моей болезнью.

Губер скептически усмехнулся и подал им предметы, отобранные таможенниками: ридикюль Деборы, часы и деньги; Джэсон изумился, когда вместо двухсот сорока гульденов он насчитал всего двести.

– Новые визы, пусть даже временные, стоят каждая двадцать гульденов. С ними немало возни. – Губер разор-кал старые визы, подал новые и спросил: – Как долго вы еще задержитесь в Вене? Думаю, Бетховен закончит ораторию до первого апреля. На большее не рассчитывайте.

– Господин Губер, прошу дать нам срок до первого июня, чтобы нам выехать в хорошую погоду. Не хотелось бы снова пускаться в путь в холод и по бездорожью.

Губер пометил: «первое июня» и сказал:

– Вы слишком рискуете, Отис.

– Вы имеете в виду ораторию? – притворился непонимающим Джэсон.

– Не прикидывайтесь наивным, Отис. Не будь у вас денег, вы все еще сидели бы в камере.

Губер был доволен собой. Сначала он сомневался, стоит ли давать этим американцам новые визы, но теперь понял, Что избрал верный путь. Любому ростку следует дать подняться, чтобы убедиться, не сорняк ли это; выдернуть его с корнем он всегда успеет.

Джэсон недолго радовался обретенной свободе. Он подошел к карете и поджидавшему их Гансу, взглянул на визы и прочел знакомую надпись, сделанную рукой Губера: «Политически неблагонадежны».

Что же дальше?

Их комнаты на Петерплац госпожа Герцог сдала другим приезжим.

– Вы обещали скоро вернуться, а были в отъезде целых три месяца, зачем же пустовать таким прекрасным комнатам? – ответила она на упреки Джэсона.

– А где наши вещи?

– На чердаке. В целости и сохранности. Правда, их подвергли осмотру.

– Кто посмел это сделать?

– Полицейский инспектор. Весьма обходительный человек. Он оставил все в полном порядке. Вы состоите под надзором полиции?

– Наверное, поэтому вы и решили от нас избавиться?

– Я просто не желала терять деньги, да кроме того, узнай вы, кто жил там раньше, вы бы их не сняли.

– Какой-то старый музыкант? Он умер?

– Не своей смертью. До сих пор непонятно, что это было – убийство или самоубийство.

– А господин Мюллер знал об этом?

– Еще бы! Он был другом покойного.

– Давно вы видели господина Мюллера? – спросил Джэсон.

– С неделю назад, он заходил справиться о вас. Узнал о приходе полиции и с тех пор больше не появлялся.

Они сняли уютные комнаты на верхнем этаже гостиницы «Белый бык», где жили в свой первый приезд в Вену. Джэсон сказал Деборе:

– Где бы мы ни поселились, нам не избежать слежки. Раз эту гостиницу нам рекомендовал сам Губер, может, это усыпит его подозрения.

Джэсон тешит себя иллюзиями, подумала Дебора, но спорить не стала; слава богу, наконец-то они могли спокойно отдохнуть.

Одежда и книги, хранившиеся на чердаке у госпожи Герцог, оказались в полном порядке, если не считать пятен 01 прикосновения чужих рук.

Джэсон теперь не сомневался, что Ганса следует рассчитать – тот доносил о каждом их шаге, – но ему хотелось поймать кучера с поличным. Не ведет ли Губер с ними адскую игру и находит в этом удовольствие, подумал Джэсон.

– Если Ганс осведомитель, постараемся извлечь из этого пользу, – сказал он Деборе.

Джэсон оставил свой новый адрес в полицейском управлении и решил держаться от Губера подальше, чтобы избежать открытых столкновений.

Устроившись на новой квартире, они зашли в банк к Гробу. Банкир любезно приветствовал их и выразил надежду, что они остались довольны своим пребыванием в Зальцбурге; правда, он удивился их долгому отсутствию.

– Нас задержала непогода, – объяснил Джэсон. – Кроме того, были неприятности с Губером из-за виз.

– Тут есть, видимо, и другая причина. Визы лишь предлог, – сказал Гроб.

– Могли бы мы рассчитывать на вашу помощь в дальнейшем? – спросил Джэсон.

– У меня есть связи, но все зависит от обстоятельств. В чем же все-таки истинная причина недовольства Губера?

– Губер упомянул Сальери. Он сказал, что любая критика в его адрес рассматривается как критика императорской фамилии.

– Я же вас предупреждал, – воскликнул Гроб. – Вы ведете себя неосмотрительно и ничего не добьетесь. Позвольте напомнить вам, что Сальери является персоной, близкой императорской семье. Таких лиц лучше не трогать. Советую вам избрать другой предмет для изучения.

– Что слышно о Бетховене?

– С ним я не виделся, но виделся с Шиндлером.

– Надеюсь, работа над ораторией подвигается? Нам следует торопиться с отъездом.

– Я же предупреждал вас, что он будет тянуть. Он снова поменял квартиру, а для него это целое событие. Жалуется, что ему некогда сочинять.

– Разве полгода недостаточный срок? – спросил Джэсон.

– Чего ему действительно не хватает, так это здоровья. Он прихварывает.

– Ну, а что Шиндлер говорит об оратории?

– Шиндлер советует положиться на бога.

– Может быть, нам стоит еще раз повидаться с Бетховеном? – предложила Дебора.

– Пока он никого не принимает, даже очаровательных молодых женщин. Но отчаиваться не следует. Шиндлер заверяет, что Бетховен собирается приступить к оратории. Ну, а пока он воображает себя Иеремией.

– Возможно, мне надо самому переговорить с Шпиндлером? – спросил Джэсон.

– Как вам угодно. Прислать его на Петерплац?

– Мы переехали. Обратно на площадь Ам Гоф.

– Прекрасно. Я извещу Шиндлера.

– Господин Гроб, вы не получали новых писем от моего отца? – спросила Дебора.

– Нет. Вы ждете письма?

– Он пишет мне регулярно каждый месяц.

– Ты не сказала мне, что писала отцу, – заметил Джэсон.

– Не нужны ли вам деньги, господин Отис? – поспешил вмешаться Гроб. – На вашем счету осталось пятьсот гульденов. Зальцбург вам недешево обошелся.

Деньги пришлись бы сейчас кстати. Гостиница стоила дорого, и пятисот гульденов могло не хватить на обратный путь.

– Мне нужно сто гульденов.

– Я дам вам двести, – предложил банкир. – Не сомневаюсь, что господин Пикеринг скоро пришлет еще. Он знает, что вам понадобятся деньги для возвращения домой.

Шиндлер посетил их на следующий день. Друг Бетховена зашел всего на несколько минут, чтобы успокоить их по поводу оратории и посоветовать запастись терпением.

– Поверьте, Бетховен полон желания написать ораторию, но полиция усилила за ним надзор. Он всегда знал, что за ним следят, но теперь это стало просто невыносимым.

– Уж не связано ли это с нами? – спросил Джэсон. – Может быть, до полиции дошли наши разговоры с ним о Сальери?

– Кто знает. Бетховен не скрывает своих мыслей.

– Мы хотели бы еще раз повидаться с Бетховеном.

– Бетховен сейчас никого не принимает. Всему виной его глухота. Из-за нее он все больше замыкается в себе.

– Так что же делать с ораторией? – спросил Джэсон.

– Ждать, – с важным видом ответил Шиндлер.

– Вы пришли как раз это нам посоветовать?

– Бетховена нельзя торопить; надо подождать, чтобы он примирился с полицейским надзором, как с неизбежным злом, это может благоприятно отразиться на его творчестве и придаст оратории дух справедливого возмущения.

– Сколько же еще ждать?

– Как долго вы намерены пробыть в Вене?

– Два-три месяца, не больше.

– Попробую поторопить его. Сейчас у него трудное время: он волнуется и по привычке все откладывает. Но он вас не забыл, шлет вам сердечный привет и просит быть снисходительным к стареющему музыканту. Ему надо немного поправить здоровье; несведущие доктора своими отвратительными лекарствами совсем испортили ему желудок.

Джэсон заказал для Бетховена бутылку лучшего вина и попросил Шиндлера передать композитору.

Это слишком дорогой подарок. Вы очень щедры, – сказал Шиндлер. – Бетховен будет весьма доволен, лучшего лекарства не придумать. Я буду держать вас в курсе событий.

И Шиндлер удалился, бережно прижимая к груди бутылку Несмюллерского.

– Его нет в Вене, – сообщила хозяйка, когда через несколько дней Джэсон пришел к Эрнесту. – Он уехал с месяц назад и не сказал, когда вернется. Мне кажется, он отправился в Прагу.

Оставив свое имя и адрес, Джэсон вернулся в гостиницу.

– Тебе не кажется, что Мюллер хотел ускользнуть от полиции? – спросила Дебора. – Губер, как паук, плетет вокруг нас паутину. Вспомни, как ты заболел в Зальцбурге, наш арест, осведомленность полиции о каждом нашем шаге, и как госпожа Герцог отказала нам в квартире. Все это дело его рук, а теперь они взялись и за Бетховена. Вот увидишь, Губер еще с нами расправится.

Все оборачивается против меня, – с тоской подумал Джэсон. – Может, мне следует бросить эту затею? Но Моцарт отодвинул на задний план все остальное, стал смыслом его жизни. Пусть это одержимость, но пути назад для него нет. К тому же с Моцартом он никогда не чувствовал себя одиноким, хотя был одинок сейчас, в этом неприветливом городе, где его пугало все; он был песчинкой в необъятных и неизведанных просторах прошлого. И еще его угнетало сознание, что никому здесь нельзя доверять: ни Эрнесту, ни даже Деборе. Теперь он не сомневался, что она втайне от него переписывалась с отцом.

– Что же ты молчишь, Джэсон? Ведь ты не станешь утверждать, что все это простое совпадение?

– Возможно; ты и права, но не надо преувеличивать.

Джэсон сел за стол и, стараясь сосредоточиться, бесцельно водил пером по бумаге. Как найти Дейнера или Анну Готлиб? Живы ли они? У кого разузнать о них? Их двухсот тысяч людей, населяющих Вену, никто не мог помочь ему отыскать могилу Моцарта. А деньги? Они таяли на глазах. Гульденов, хранящихся в банке Гроба, едва ли хватит на возвращение в Бостон.

Так в бездействии тянулся день за днем. Наступил март. Оставалось всего три месяца до отъезда, но никто не давал о себе знать: ни Бетховен, ни Мюллер, ни Гроб, ни даже господин Пикеринг.

Ганс наведывался ежедневно, предлагая свои услуги, и однажды Джэсон не удержался и спросил:

– Почему бы тебе не поискать другую работу?

– Мне это и в голову не приходит, господин Отис! Скоро вы будете совершать поездки, делать визиты. А когда наступит время отъезда из Вены, вам без меня не обойтись.

– Ну, а если я тебя рассчитаю?

Ганс не сумел скрыть своего, испуга, и Джэсон почувствовал к нему внезапную жалость. Но он не должен поддаваться мягкосердечию: Ганс их враг, нет сомнения, иначе зачем бы ему так цепляться за них?

– Вы не можете этого сделать.

– Как это – не могу?

– Простите, господин Отис… – Ганс заикался. – Я к вам сильно привязался, мне было бы тяжело с вами расстаться.

– Ты можешь идти, – сказал Джэсон, и Ганс удалился. Дебора попрекнула Джэсона за излишнюю снисходительность.

– Мне кажется, я уже и тебе не доверяю, – ответил он.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты тайком от меня писала отцу.

– Я просила у него денег, только и всего. Я боялась тебя рассердить.

Он смягчился. Она поступила разумно, деньги им нужны.

– Я бы запретил тебе писать, если бы не кража.

– Это тоже дело рук полиции, что бы там ни говорил Губер.

– Пожалуй. Ты думаешь, мы скоро получим ответ от твоего отца?

– Скоро. Я написала ему почти три месяца назад.

Через несколько дней пришло письмо из Бостона, где господин Пикеринг ставил им свои условия. Он писал, что посылает на имя дочери в банк Гроба тысячу гульденов, но при этом оговаривал:

«Это последние деньги, которые я посылаю тебе в Вену. Независимо от того, завещала тебе их твоя мать или нет. Ваши расходы превзошли все мои расчеты, и я не могу позволить, чтобы ты и дальше растрачивала свое состояние. Подумай хорошенько, и ты поймешь, что я прав».

Прочитав письмо, Дебора молча протянула его Джэсону.

Он больше на неё не сердился; деньги пришли как раз вовремя, когда без них нельзя было уже обойтись. А выговор, сделанный отцом Деборе, еще более усиливал сочувствие.

– Отец хочет принудить меня вернуться. Он знает, что не в праве отказывать мне в деньгах, но что на расстоянии мне с ним трудно бороться. Может быть, нам стоит немедленно тронуться в путь? Сейчас уже март. Дороги подсохли.

– Уехать, когда нам вот-вот откроется истина?

– Но опасность все возрастает. И что бы ты ни обнаружил, здесь об этом следует помалкивать.

– Я подожду до Бостона. Найти бы только Дейнера! Давай еще раз пройдемся по Карнтнерштрассе и поищем его таверну.

– «Серебряный змей». Кажется, так называла ее Софи?

Они вновь прошли всю Карнтнерштрассе, но не обнаружили таверны под таким названием. Дебора предложила расспросить прохожих, но Джэсон отказался. Она подозревала, что ему самому хотелось найти Дейнера. Когда они подходили к гостинице «Белый бык», какой-то человек стремительно прошмыгнул мимо них, слегка задев Джэсона. Неизвестный – Джэсон не успел рассмотреть его лица – сунул ему в руку записку и тут же исчез.

«Отложите все и приходите в гостиницу „Белый ягненок“ в конце Шулерштрассе, – говорилось в записке. – Удостоверьтесь вначале, что за вами нет слежки. Жду вас завтра, в три часа».

Записка была без подписи, и Дебора подозревала ловушку, устроенную полицией. Но Джэсон считал, что записка от Эрнеста; никто другой не позволил бы себе такого повелительного тона.

На следующий день Джэсон послал Ганса с письмом к Гробу, где сообщал, что они намерены посетить его банк завтра, чтобы получить присланные из Америки деньги.

Затем они незаметно выскользнули через заднюю дверь гостиницы и окружным путем направились к «Белому ягненку». Ровно в три часа они вошли в тесную темную таверну и, усевшись за стол в уединенном углу, стали ждать. Рядом с ними вдруг выросла фигура и голос спросил:

– Отчего вы так задержались в Зальцбурге? Джэсон не ошибся: это был Эрнест.

Он изменился до неузнаваемости. Вид у него был испуганный и больной, руки дрожали, лицо осунулось, он горбился, а от его прежней живости не осталось и следа.

– Я не ожидал, что ваше пребывание в Зальцбурге настолько затянется.

– Вы плохо выглядите. В чем дело? – в свою очередь спросил Джэсон.

– Дело не во мне. А в Отто. – Эрнест умолк.

– Когда же это случилось? – сразу догадавшись, спросил Джэсон. Загадочный, непонятный Отто Мюллер, таким он остался в памяти Джэсона.

– Два месяца назад. Умер от старости, а ведь ему было всего семьдесят пять. Он болел с тех самых пор, как вы приехали в Вену.

– Это он надоумил меня приехать сюда.

– Скорее я, а не он.

– Значит, Отто уж ничего больше не узнает.

– А вам разве известно что-нибудь новое? – Эрнест насторожился. Голос его спустился до шепота. – Значит, Сальери все-таки виновен?

– Зачем вы ездили в Прагу?

– Я надеялся что-нибудь разузнать. Моцарт был в Праге в сентябре 1791 года, там всего за несколько месяцев до его смерти ставили «Милосердие Тита».

– И что же вы узнали?

– Одни утверждают, что он был болен. Другие – что совершенно здоров. Но все сходятся на том, что императору опера не понравилась.

– Вы ездили туда только ради этого, господин Мюллер? – поинтересовалась Дебора.

– А для чего же еще? – недовольно спросил Эрнест.

– А не из желания ускользнуть от полиции?

– Зачем мне бегать от полиции?

– К чему тогда вы назначили нам тайную встречу?

– В наши дни осторожность не помешает, госпожа Отис.

– Вы обещали мне устроить встречу с каждой из сестер Вебер в отдельности, а оказалось, что все они живут вместе с Констанцей, – сказал Джэсон.

– Скажи я вам об этом, вы, возможно, отказались бы ехать в Зальцбург. Побоялись бы, что они не захотят с вами встретиться.

– Констанца, по-моему, была против этой встречи.

– Но все-таки вас приняла. Что вы от неё узнали?

– Сомневаюсь, чтобы Констанца доверяла мне полностью, но вам-то она точно не доверяет.

– А теперь вы, Отис, не доверяете ни ей, ни мне.

– А кому можно доверять?

– Печальный вывод. Что же делать?

– Я могу прекратить свои поиски и возвратиться в Америку.

– Остановиться на полпути! Что же все-таки сказала Констанца?

– Она сказала, что вы ей не нравитесь, – вставила Дебора.

– Я не нравлюсь многим, госпожа Отис. Что из этого?

– Софи открыла нам куда больше, чем Констанца, – добавил Джэсон.

– Алоизия тоже нам многое рассказала. Ее рассказ во многом противоречит рассказу Констанцы, – заметила Дебора.

– Кому же вы поверили?

– В какой-то мере всем троим, – ответил Джэсон. – Но больше всего Софи.

– Они убедили вас, что я не прав? Что Моцарт умер своей смертью?

– Они убедили меня в том, что вы, возможно, правы. А теперь мне нужно встретиться с Сальери.

– Я попытаюсь это устроить. Мой знакомый служитель выздоровел, я увижусь с ним сегодня на собрании ложи.

– Вы масон? – удивился Джэсон.

– Член ложи Трех Орлов, – гордо объявил Эрнест. – Моцарт тоже был братом-масоном.

– Мне казалось, масонство в Европе находится под запретом.

– Оно всегда было под запретом. В одни времена больше, в другие меньше.

– А сейчас?

– Мы стараемся соблюдать осторожность. Пока мы не вмешиваемся в политику, нас не трогают.

– Меня предупредили, что мои поиски носят политический характер.

– Несомненно! – отозвался Мюллер. – Поэтому вы и попали в список подозрительных лиц. Все, что бы вы ни обнаружили, в Вене будет под запретом, но как только вы возвратитесь в Бостон, вы сможете предать все это гласности. Никто вам не помешает.

– Я по-прежнему мало знаю об обстоятельствах похорон. Софи сказала, что на кладбище отправились Зюсмайер, Сальери, ван Свитен, Дейнер, Альбрехтсбергер, Готлиб и она сама.

– Альбрехтсбергера, ван Свитена и Зюсмайера уже нет в живых, – сказал Эрнест.

– А Анна Готлиб? Вы знаете, кто она?

– Еще бы! Одна из лучших актрис в империи. Не знаю, почему я о ней забыл. Ходили слухи, будто она любила Моцарта.

– Вы с ней знакомы? – спросила Дебора.

– Я сам нет, но знаю людей, которые с ней знакомы. Я спрошу, живет ли она сейчас в Вене. Она много гастролирует, получает много ангажементов.

– Сейчас мне важнее всего встретиться с Дейнером.

– А Веберы не знают, жив ли Дейнер?

– Нет, Софи только помнит, что таверна его находилась на Карнтнерштрассе. Я обыскал всю улицу, но так и не нашел ее. По словам Софи, таверна «Серебряный змей» пользовалась большой известностью.

– Да нет же, таверна называлась «Золотой змей»! Она и вправду была на Карнтнерштрассе, внизу, в подвале. Моцарт ее посещал. Мне кажется, никуда она не делась, хотя сам я теперь редко посещаю таверны.

– «Золотой змей», – повторил Джэсон. – Поблизости от Раухенштейнгассе.

– Да, да. Дейнер действительно может оказаться важным свидетелем. И Анна Готлиб тоже. Мне пора идти. Встретимся здесь через неделю.

И Эрнест удалился своей по-прежнему живой и стремительной походкой.

Йозеф Дейнер

На следующий день Джэсон явился к Гробу, не сомневаясь, что тут же получит тысячу гульденов. Но банкир заявил:

– Не хочу быть невежливым, но боюсь, что это нарушит условия господина Пикеринга, который оговорил, что сумму эту следует выплатить его дочери…

– Мы оба имеем право распоряжаться деньгами, – вмешалась Дебора. – Если вы против, я подыщу себе другого банкира. – Обеспокоенный банкир принялся уверять, что он не хотел никого обидеть; что он дорожит их дружбой и, несомненно, постарается угодить госпоже Отис. Но Дебора, к удивлению Джэсона, проявила твердость и потребовала перевести тысячу гульденов на имя мужа.

– Пользуйся ими по своему усмотрению, – прибавила она.

– Я хочу забрать наличными остаток в триста гульденов. Тысячу гульденов я заберу у вас при отъезде из Вены.

– Вы уже точно назначили свой отъезд на первое июня?

– Губер не разрешает нам оставаться дольше.

– Теперь-то он будет к вам более снисходителен, – сказал Гроб. – Я упомянул о тысяче гульденов, и это произвело на него впечатление. Деньги уважают все, даже полицейские чиновники. Если вы займетесь только ораторией, а политические дела оставите в покое, уверяю вас, неприятностей не будет. Ко мне заходил Шиндлер узнать, лежит ли у меня сумма на имя Бетховена, и сказал, что Бетховен вновь принялся за ораторию. Как и всем нам, без денег ему не обойтись.

Таверна, действительно, находилась рядом с Раухенштейнгассе, но отыскать ее оказалось делом нелегким. Дбора с трудом разобрала надпись старинными готическими буквами, толстый слой пыли покрывал вывеску, а маленькая, едва различимая стрелка указывала вниз.

Они спустились по темной лестнице и, к своему удивлению, оказались в хорошо освещенном, просторном зале, где все говорило о старине. За столами сидело несколько посетителей.

– Это таверна Дейнера? – спросил Джэсон у слуги.

– Дейнер бывает здесь только по вечерам. Что ему передать?

– Когда вы его ждете?

– Около восьми вечера. Смотря каких он ждет сегодня гостей. Сюда приходит много музыкантов, хотя меньше, чем во времена Моцарта.

– А Сальери тоже сюда заходил? – поинтересовался Джэсон.

– Он любил тут пить кофе.

– Скажите, а как выглядит Дейнер?

– Обыкновенный человек, как все.

Наружность Дейнера поразила их. Мужчину такого маленького роста им еще не приходилось встречать. Искривленный позвоночник делал его еще ниже. Хрупкий, как птичка, подумал Джэсон. Зато природа, обделив его в том, что касалось осанки, наградила взамен прекрасной благородной головой: широкое лицо, красивый орлиный нос и высокий лоб.

Дейнер держался настороженно, одежда незнакомцев и их манеры выдавали в них не простых посетителей. Он сделал вид, что занят подсчетом дневной выручки, но подозрительность не покинула его даже тогда, когда Джэсон, желая начать разговор, сказал:

– Мы друзья Моцарта.

– Моцарт давно умер.

– Поэтому-то мы и пришли к вам, господин Дейнер.

– Мы американцы, – пояснила Дебора. – И нас интересует Моцарт.

– Он давно умер, разве вы не знаете? В декабре исполнилось тридцать три года со дня его смерти. – Один из посетителей стал выражать недовольство, и Дейнер направился к его столу. Уладив дело, он не вернулся к ним, а пошел прямо к выходу.

Пока Джэсон в растерянности раздумывал, как доказать ему искренность своих намерений, Дебора опередила мужа. Преградив Дейнеру дорогу, приветливо улыбаясь, она сказала:

– Нам говорили, что Моцарт был очень к вам привязан. Не меняя сурового выражения лица, Дейнер спросил:

– Кто вам это сказал?

– Его вдова.

– Откуда ей знать? Я был для нее простым слугой.

– Его свояченица тоже вспоминала о вас, – подтвердил Джэсон.

– Которая из них?

Сделай он сейчас ошибку, почувствовал Джэсон, и Дейнер для него навсегда потерян.

– Софи, – осторожно ответил он.

Чуть заметная улыбка осветила лицо Дейнера.

– Софи рассказывала, как вы заплатили доктору, когда у нее не оказалось денег.

– Неужели она еще помнит об этом? Тридцать три года, а она не забыла!

– Софи с благодарностью вспоминала, как вы ей помогли, позвали доктора, когда Моцарт заболел.

– Кто-то должен был это сделать, ведь он был совсем одинок. Моцарт был таким добрым человеком, – произнес он словно про себя. – Таким мягкосердечным. Никогда никого не высмеивал. И на меня не сердился, когда я путал его заказ.

Дейнер подвел их к столу в углу комнаты и сказал благоговейно и печально:

– Моцарт любил сидеть вот тут. На этом стуле. В тот год стояла ужасная зима. Холодная, суровая.

– Зима девяносто первого? – спросил Джэсон. Дейнер кивнул и продолжал:

– Многие композиторы посещали в те времена мою таверну, одни надутые, как павлины, другие угрюмые и высокомерные, наподобие Сальери. Но приятнее Моцарта не было никого. В тот год он особенно часто бывал здесь – его жена часто надолго уезжала. Иногда появлялся и Сальери, он редко что заказывал, а больше наблюдал за Моцартом. Сальери всегда расспрашивал меня, какие кушанья предпочитает капельмейстер, а сам позволял себе самое большее глоток вина. У нас были комнаты для постояльцев, но Моцарт даже сочинять предпочитал здесь, в зале. На людях у него лучше спорилась работа. И еще он любил читать здесь немецкие, итальянские, французские, английские газеты. Меня восхищало, как он свободно, словно ноты, читает на всех языках. Заходившие в таверну полицейские в присутствии Сальери держались особо вежливо. Кстати, зачем я вам понадобился? Обо мне никто не вспоминал годами. После смерти Моцарта его жена ни разу со мной не встречалась, а его друзья и вовсе меня не замечали.

– Они не замечали и его, – сказал Джэсон. – Они допустили, что его тело бесследно исчезло. Не кажется ли вам, что это было сделано намеренно?

– Я дошел за гробом до городских ворот. Небо нахмурилось, похоже могла начаться метель. Сальери сказал: «Неразумно идти дальше. Душа Моцарта уже на небесах», и мы разошлись по домам.

– Разве это оправдание? – спросил Джэсон.

– А почему вас интересует мое мнение? Я ведь всего лишь скромный хозяин таверны, который кое-что помнит о прошлом.

– И это драгоценные воспоминания! По словам Софи, вы были тем человеком, который пришел к нему на помощь в тяжелую минуту, которому он доверял и на которого мог положиться.

– Что же тут удивительного? Просто я оказался поблизости.

– Но вы могли остаться в стороне, – заметила Дебора. – Вы не бросили его в трудную минуту и заботились о нем, так же, как теперь мой муж, несмотря на все трудности, добивается истины. Но без вашей помощи мы до нее не доберемся.

– Что же вы хотите узнать?

– Вы помните, какую пищу он ел перед болезнью? – спросил Джэсон.

– Могу вам сказать одно: перед болезнью он в таверну не заходил.

– Известно, что Моцарт заболел после ужина у Сальери, и что вы были первым человеком, который увидел его после этого.

– Так оно и было.

– А спустя некоторое время он умер. Вы подозревали Сальери?

– Это слишком серьезное обвинение.

– Сам Моцарт его подозревал. Можно ли забывать об этом? Моцарт не явился бы к вам, если бы не рассчитывал на вашу помощь, не так ли? – спросил Джэсон.

– Слишком поздно, – мрачно ответил Дейнер. – Ему уже ничем нельзя было помочь.

– Это случилось вот здесь, на его любимом месте, – Дейнер указал на пустой стул. – В ноябрьский вечер, дождливый, холодный. Из-за непогоды таверна была почти пуста, и вдруг на пороге появился Моцарт. В такую погоду редко кто покидает кров. Меня поразил его бледный, изможденный вид. Я хотел усадить его у огня, но он направился к своему месту. Он был так слаб, что еле-еле с моей помощью добрался до стула.

«Вы хотите чего-нибудь, господин капельмейстер?» – спросил я. Есть он отказался, а попросил подать вина, но пить не стал, а сидел, прикрыв глаза руками, словно не хотел никого видеть.

«Опять, Йозеф, меня мучают боли в желудке, я еле держусь на ногах, – прошептал он. – И голова пылает. Совсем как после ужина у Сальери».

Я отвез его домой, хотя он жил совсем рядом. Мы добрались до квартиры, промокшие насквозь, и я послал за доктором. В последнее время Моцарт стал завсегдатаем таверны, но из-за сильных желудочных колик ему приходилось готовить особые блюда, поэтому, когда он по нескольку дней не появлялся в таверне, я знал, что у него неладно со здоровьем.

Как-то раз я застал его в постели. Он почти не ел уже несколько дней и на мой вопрос, что случилось, ответил:

«Плохо дело. Я ничего не могу есть. Наверное, я напрасно принял приглашение Сальери. В тот вечер я чувствовал себя прекрасно. „Волшебная флейта“ имела большой успех, даже Сальери как-будто остался доволен оперой, а спустя несколько часов у меня закружилась голова, открылась рвота и начались колики. Они до сих пор не прекращаются».

«Должно быть, вы соскучились по хорошей еде, господин капельмейстер. Ведь ваша жена в отъезде».

«Вы правы, Йозеф! – воскликнул он. – Я страдал от голода и одиночества!»

«Что вы ели на том ужине? – спросил я. – Может, пища была плохая?»

«Нет, нет! Там подавали чудесную гусиную печенку!»

«Но ведь вам она вредна, господин капельмейстер! – воскликнул я. – Вы это знаете».

«От одного раза вреда не будет, хотя, пожалуй, печенка была жирновата».

«Почему вы не попросили телятины? Маэстро Сальери ест у нас только телятину. Он предпочитает солонину, и всегда требует сначала показать ему кусок. Мясо должно быть розовым и нежным, иначе он и смотреть на него не станет. А если чуть потемнело или жирное, ему чудится, что его хотят отравить. Непонятно, почему Сальери не угостил вас своей любимой телятиной».

«В честь „Волшебной флейты“ он хотел угостить меня немецкими кушаньями и задолго до ужина спрашивал, что мне по вкусу».

Выяснял, что может ему повредить, подумал я, но промолчал, – он и без того был сильно возбужден. Мне припомнилось, что несколько раз, бывая в таверне вместе с Моцартом, Сальери заходил на кухню: якобы проследить, чтобы к его блюду добавили в меру специй. Обилие специй сильно вредит желудку, утверждал Сальери.

– Вы это хорошо помните, господин Дейнер? – прервал Джэсон.

– Кое-что выветрилось у меня из памяти, но это я помню.

– Я сказал Сальери, – продолжал Дейнер, – что никакой уважающий себя хозяин таверны не допустит подобной ошибки, и он с намеком ответил:

«Что для одного польза, для другого яд». Я и сейчас вижу, как Моцарт в муках хватается за спинку кровати и твердит:

«Я соскучился по хорошей еде, потому и пошел».

«Как вы могли, господин капельмейстер, принять приглашение Сальери, ведь он причинил вам столько зла?» – спросил я.

«Вы преувеличиваете. Мне казалось, что нам нечего делить. Ужин у Сальери был отменный. Но после еды у меня во рту появился какой-то странный металлический привкус, и меня мучила жажда».

Тут Моцарту стало хуже, а когда через несколько дней он немного оправился, то больше не возвращался к этому беспокоившему его вопросу. Он пытался сочинять и давать уроки, – у него остался всего один ученик, молодой студент-медик, – и как-то раз, когда я был у Моцарта, студент пришел его навестить. Я сам отворил ему дверь. Моцарт попросил, чтобы я провел студента к нему, а потом стал умолять его не отказываться от уроков. И хотя юноша согласился и даже оставил два гульдена, я понимал, что он больше не вернется, как, наверное, об этом догадывался и сам Моцарт: он долго сидел в неподвижности, глядя отсутствующим взором в пространство. Не прошло и недели, как он скончался.

– Вы очень помогли нам, спасибо, – поблагодарил Джэсон Дейнера.

– Вам ничего не удастся доказать. В Вене этого не допустят.

– Но я не собираюсь здесь ничего доказывать. Не вспомните ли вы что-нибудь еще?

– Моцарт говорил, что во всех кушаньях было переложено чеснока, но Сальери, как итальянец, любил эту приправу.

– Скажите откровенно, вы верите в причастность Сальери к его смерти?

– Что можно сказать, если тело не вскрыли? Многое тут кажется загадочным. Погода была вовсе не плохой, и хоронили ведь известного человека. Если бы хоронили какого-нибудь простолюдина, вроде меня, подобные похороны никого бы не удивили. А Моцарт был знаменит всю жизнь, его последней оперой восторгалась вся Вена.

– Вот почему мы и пытаемся разгадать эту загадку, – пояснил Джэсон.

– Что ж, желаю вам удачи, но будьте осторожны, – предупредил Дейнер.

– И вам тоже не мешает быть осторожным, – сказала Дебора и сердечно пожала ему руку. – Не хотелось бы, чтобы вы попали из-за нас в беду.

– То же самое твердил мне Моцарт, когда я навещал его. Но думаю, власти мною не заинтересуются. Не такая я важная персона, чтобы быть опасным. – И он проводил их до двери. – Спасибо и вам. Вы напомнили мне о далеком и дорогом моему сердцу прошлом. Удивительно, но я не припомню, чтобы после смерти Моцарта Сальери еще когда-нибудь заходил сюда. Я часто спрашивал себя, отчего он вообще посещал мою таверну. Здешняя пища была ему совсем не по вкусу.

Через неделю они вновь увиделись с Мюллером в «Белом ягненке». Рассказ Дейнера не удивил Эрнеста, он счел его важным звеном в общей, почти завершенной цепи.

– Я договорился о свидании с Анной Готлиб и с Сальери. Готлиб жаждет вас видеть, а на собрании членов нашей ложи я условился со служителем Сальери о наиболее подходящем для встречи времени.

Анна Готлиб

Ряды обитых золотой парчой кресел заполняли партер, с потолка свешивались огромные хрустальные люстры, бесчисленные зеркала в серебряных рамах украшали стены, на алых портьерах красовались императорские орлы Габсбургов. Но Бургтеатр был пуст, только певица с аккомпаниатором репетировала на сцене.

Анна Готлиб назначила встречу на полдень. Подъезд был не заперт, и Джэсон и Дебора прошли в зал и остановились у последних рядов кресел. Голос Анны показался Джэсону холодным и невыразительным, миниатюрная певица терялась на огромной сцене, да и сам Бургтеатр наводил тоску своей пустотой. Она пела арию Моцарта, но голос её лишал музыку всякой прелести.

Заметив гостей, Анна остановила аккомпаниатора и позвала их на сцену. Джэсон извинился, что прервал репетицию.

– Я ведь сама пригласила вас, – сказала певица.

У Анны Готлиб были пышные каштановые волосы, в молодости, должно быть, она была премиленькой, но теперь, в пятьдесят, морщинистая шея и круги под глазами выдавали ее возраст. Держалась она с достоинством и вела разговор так, словно право задавать вопросы принадлежало ей одной.

– Вы поете его арии, мадам Готлиб? – Джэсон знал, что певиц следует называть «мадам».

– А вы считаете, что он был отравлен? – напрямик спросила мадам Готлиб.

– Мы пытаемся установить истину, – осторожно ответила Дебора.

– Его музыка – вот что важнее всего, – твердо произнесла Анна Готлиб.

Появление незнакомого человека прервало их разговор.

– Прошу прощения, мадам, я от графа Седельницкого.

– В чем дело? – недовольно спросила Анна.

– Цензура хочет ознакомиться с вашей программой.

– Это песни. Песни Моцарта. Музыка совершенно безобидная.

– Не сомневаюсь в этом, – спокойно ответил молодой человек. – Но император приказал обращать особое внимание на слова, а в песнях, помимо музыки, есть еще и слова.

Анна Готлиб подала ему программу:

– Надеюсь, вы останетесь довольны.

Он быстро просмотрел программу и сказал:

– На мой взгляд, программа прекрасная.

– Когда я узнаю, разрешена ли она?

– Через несколько дней.

– Надеюсь, не накануне концерта? Как было с Бетховеном.

– Не думаю. Это музыка иного рода.

– Это любовные арии, – пояснила Анна.

– Думаю, что граф Седельницкий останется доволен. – И посланец удалился.

Дебора выразила тревогу, что концерт при таком условии может быть отменен.

– Деньги делают чудеса, – ответила Анна Готлиб. – Стоит мне пожертвовать крупную сумму на какое-нибудь благотворительное дело, проводимое графом, и концерт непременно состоится.

– Это вошло в обычай? – спросил Джэсон.

– Да. Но со времен Меттерниха положение ухудшилось. Мне вам больше нечего сказать.

Эти слова застали Джэсона врасплох, но Дебора поспешила спасти положение:

– Но вы согласились встретиться с нами, мадам Готлиб.

– Я дала согласие познакомиться с вами. Но не сказала, что намерена с вами беседовать.

– Разве одно не подразумевает другого?

– Отнюдь нет. – И тут Анна Готлиб лукаво улыбнулась и добавила:

– Вот если вы придете на мой концерт, я еще, возможно, изменю решение.

– Мы благодарны вам за приглашение, – вежливо отозвалась Дебора.

– Если не ошибаюсь, вы остановились в «Белом быке» на площади Ам Гоф?

Дебора кивнула.

– Я буду петь Моцарта, – сказала Анна, и это прозвучало как примирение. – Просто я хотела выяснить, кто вы – друзья или враги.

На сцену вернулся аккомпаниатор, и Анна Готлиб простилась с ними.

Вскоре они получили билеты с короткой запиской: «Если вы останетесь довольны концертом и захотите увидеться со мной, я буду ждать вас в своей уборной».

Джэсон готов был отказаться, но Дебора урезонила его: ведь восторгаясь ее голосом, Моцарт избрал ее своей первой Паминой и, по словам Эрнеста, она была влюблена в Моцарта. Но Джэсон шел на концерт без особой надежды.

На этот раз Бургтеатр являл собой красочное и оживленное зрелище. Зал был полон. Из своей ложи в бельэтаже, рядом со сценой, Джэсон увидел в соседней ложе Шиндлера, а в партере Шуберта, нетерпеливо взиравшего на сцену. Среди публики он приметил и молодого полицейского чиновника, который прервал их разговор с певицей, а в самых последних рядах партера, где было мало что видно, зато прекрасно слышно, он увидел Эрнеста.

Анна начала с одной из арий Сюзанны из «Свадьбы Фигаро», затем пропела арию Деспины из «Так поступают все» и арию Церлины из «Дон Жуана», которую Джэсон никогда прежде не слыхал. После сонаты Моцарта, сыгранной пианистом, Анна завершила первую часть концерта еще двумя ариями из «Свадьбы Фигаро» и «Волшебной флейты». Первой из них была ария Керубино. Голос ее теперь обрел теплоту и силу, и Джэсона тронула выразительность ее пения и глубина чувства. Казалось, Моцарт был рядом с нею, и она обращала к нему свою любовь.

Когда же Анна начала арию «Меня предчувствие тревожит», Дебора была покорена. Анна пела с необычайной проникновенностью, и Джэсон подумал, что Моцарт, должно быть, писал эту арию для нее. Каждая нота, казалось, исходила из сердца певицы, и смысл заключался не в словах, а в мелодии, певучей, красноречивой и нежной.

Джэсон готов был просить у Анны прощения, он слушал и благодарил небо за этот великолепный подарок. Ария подходила к концу, ария, впервые исполненная ею много лет назад, когда ей было всего семнадцать, и зал замер, слушая эту смиренную молитву. Казалось, Анна звала Моцарта, а он в ответ звал ее. Но вот в ее голосе зазвучало отчаянье, теперь она пела о тщетности любви, о том, что им никогда не обрести счастья, и Джэсон страдал вместе с нею.

Вторая часть концерта состояла из двух арий: арии для сопрано из незаконченной мессы Моцарта и его концертной арии для сопрано в трех частях «Ликуйте и радуйтесь».

Джэсон уже больше не изумлялся. Опасаясь, как бы что-нибудь не помешало его наслаждению музыкой, он закрыл глаза и старался не упустить ни единой ноты. Музыка рождала в его душе мечту о счастье вопреки всем жестокостям окружающего мира.

Горничная мадам Готлиб уже поджидала их и сразу провела в уборную. Среди людей, расточавших похвалы певице, они увидели Шуберта, Шиндлера и полицейского чиновника, которые вскоре все удалились. Анна Готлиб явно обрадовалась их приходу.

– Как вам понравился концерт? – дружелюбно спросила она.

– Мы в восторге!

– Стены Бургтеатра слышали столько музыки Моцарта. Здесь были поставлены четыре его оперы, три из них впервые. Он не раз давал тут концерты. В Вене нет другого зала, более подходящего для исполнения его музыки. Бургтеатр принадлежал ему, это был его театр.

– Вот тут бы и следовало его похоронить!

– Что ж, это было бы мудро. – Глаза Анны заблестели от слез.

– Вы любили его? – спросила Дебора.

– Мне было семнадцать, а ему тридцать пять. А когда я впервые пела для Амадеуса в «Фигаро», мне было всего двенадцать. Он смотрел на меня как на ребенка.

– Детская любовь бывает подчас самой сильной, – заметила Дебора.

– Что вы хотите у меня узнать, господин Отис? – переменила тему Анна.

– Мадам Готлиб, вы действительно испытывали нас? – спросил Джэсон.

– Я хотела понять, как вы относитесь к Амадеусу и зачем вы сюда приехали.

– Я и сам не раз задавал себе тот же вопрос, – ответил Джэсон. – Я всегда страдал от неудовлетворенности собой. Когда я впервые услышал музыку Моцарта, со мной что-то произошло, я понял, что должен посвятить себя чему-то очень важному, что станет делом моей жизни. Может быть, именно поэтому я занялся выяснением обстоятельств его смерти. Это придало смысл моей жизни, хотя и превратило мою жену в мученицу.

– Не такая уж я мученица, просто порой у меня не хватает терпения, – сказала Дебора.

– Но пути назад нет. Сальери был движим желанием убрать со своего пути великого соперника, а я должен возродить и вернуть его к жизни.

– Удивительно, что никто до вас не решился на это.

– Возможно, другие боялись, – сказала Дебора. – Нам ведь тоже угрожали.

– Как и мне. Когда я получила роль в «Волшебной флейте», меня предупредили, что если я соглашусь, императорская оперная труппа для меня навсегда закрыта. И действительно, я больше никогда не пела в императорской опере. К счастью, я в этом не нуждалась. Я стала актрисой. После смерти Амадеуса я охладела к опере, хотя часто исполняю в концертах его арии.

– Вы помните, как чувствовал себя Моцарт перед премьерой «Волшебной флейты»?

– Прекрасно! Он говорил мне: «Я должен соблюдать умеренность в еде, простая пища, никаких специй, жира, и я здоров».

– И тем не менее, он нарушил свой обет на ужине у Сальери?

– В тот момент он забыл об этом, а потом было уже поздно.

– Он когда-нибудь репетировал с вами?

– Довольно часто. Он раскрывал мне образы моих героинь.

– Его не мучали боли, когда он сидел за фортепьяно? С больными почками трудно долгое время сидеть на одном месте.

– Он репетировал со мной незадолго до своей болезни, и я ничего не заметила. Нас тогда, правда, одолевали другие заботы. Поговаривали, будто в «Волшебной флейте» прославляется масонство и что Царица Ночи – весьма нелестный портрет Марии Терезии. Это настроило Габсбургов против Амадеуса.

– Почему же Йозефа согласилась петь эту партию? – удивился Джэсон.

– Все Веберы очень музыкальны, а роль была завидная, с двумя блестящими ариями.

– Вы знали Йозефу или Алоизию Вебер?

– Они смотрели на меня свысока. Ведь они были примадоннами и действительно прекрасными певицами. Па-мина была моей первой большой ролью, а Алоизия и слышать о ней не хотела. Она не считала «Волшебную флейту» за оперу и сердилась на Йозефу, что та согласилась в ней петь.

– Да Понте говорил, что Габсбурги никогда не простили Моцарту «Свадьбу Фигаро», – сказала Дебора.

– Весьма возможно. Фигаро бунтовщик по характеру, а опера его восхваляет. Я знаю, что это вызвало раздражение двора. А ко времени постановки «Волшебной флейты» Амадеус впал в такую немилость у Габсбургов, что они наверняка могли поддержать Сальери в любых действиях против Моцарта. Произошло нечто удивительное. Стоило Амадеусу оставить Бургтеатр и перейти в театр Фрейхаус-на-Видене, как с его карьерой у Габсбургов было покончено. И в то же время «Волшебная флейта» пользовалась таким громким успехом, что перепуганный Сальери, возможно, готов был на все. Успех «Волшебной флейты» показал, что Моцарт не нуждается больше в поддержке Габсбургов, а этого они ему не могли ни простить, ни забыть. Наверное, поэтому Сальери и действовал смелее, он понимал, что любой его поступок против Моцарта останется безнаказанным.

– Вы считаете, Габсбурги поощряли Сальери, чтобы он причинил вред Моцарту? Толкали его на преступление? – спросил Джэсон.

– Косвенно да. Указаний они ему, разумеется, не давали. Просто смотрели на все сквозь пальцы, и всякое действие Сальери встречало у них поддержку.

– Может быть, что-нибудь еще кажется вам теперь подозрительным?

Анна Готлиб задумалась. Она была очень молода, когда полюбила Амадеуса, и эта любовь длилась, наверное, с самой первой их встречи. Ей не хотелось раскрывать им свою душу, делиться самым для нее святым, хранимым в тайне от всех. Однако кое-что по-прежнему лежало камнем у нее на сердце.

– В день похорон, – тихо произнесла она, – только я одна из всех побывала на кладбище. – И, заметив их удивление, Анна продолжала: – Я не поверила словам Сальери, что надвигается непогода, и когда все другие повернули обратно, я решила последовать за гробом. А когда я наконец отыскала карету, похоронные дроги уже скрылись из виду. Как я ни торопила кучера, он не сумел их догнать. И все же я не сомневалась, что успею на кладбище к похоронам, сумею проститься с ним и запомнить его могилу. Но в декабре быстро темнеет, и я подъехала к кладбищу уже в полной тьме. Ни могильщика, ни возницу я не нашла, разыскала лишь одного смотрителя.

В тот день хоронили многих, сказал он, и имени Моцарт он не припомнит. Смотритель отнесся ко мне сочувственно. Я была молодой, хорошенькой и сильно горевала, и он, наверное, решил, что покойный был моим возлюбленным. Чтобы как-то утешить меня, он показал на полосу рыхлой земли и сказал: «Должно быть, его похоронили вот тут, в общей могиле». Земля была свежевскопанной, и, стоя у могилы, я молча помолилась за упокой его души.

Но меня всегда мучил один вопрос: почему его так поспешно похоронили? Ведь я приехала на кладбище почти сразу за дрогами. Может, смотритель указал мне то место просто из желания поскорее от меня избавиться?

– Отчего же вам тогда не пришла эта мысль? – спросил Джэсон.

– Я была убита горем и плохо понимала, что происходит.

– А теперь?

– Теперь я допускаю, что тело Амадеуса, возможно, вообще никогда не привозили на кладбище св. Марка.

Джэсон и Дебора в изумлении молчали.

– Значит, вы все-таки его любили и до сих пор любите! – горячо воскликнула Дебора.

– Я горжусь тем, что мне довелось его знать. Я благодарна за это судьбе. – Анна сняла с шеи медальон и показала Деборе.

– Это самое дорогое, что у меня есть.

На одной стороне медальона был миниатюрный портрет Моцарта, на другой засушенный цветок.

– Амадеус преподнес мне эту гвоздику на премьере «Волшебной флейты» и сказал: «Вы всегда должны быть очаровательной и прекрасной». Эти слова я ношу в своем сердце. Мне кажется, в то мгновение он меня любил.

Джэсон и Дебора с почтением взирали на медальон, и Анна добавила:

– Его положат в мою могилу, на кладбище св. Марка. Я так хочу.

– Если вам удастся повидаться с Сальери, будьте осторожны, – предупредила их на прощанье Анна. – Думаю, и сейчас никто не знает, в здравом ли он уме. Но одного он не мог отнять у Моцарта. Его музыки. В этом Амадеус одержал над ним победу. До самого конца Моцарт оставался верен своей музыке, и нам всем следует вечно благодарить за это небо.

Сальери

Джэсон все еще размышлял над последними словами Анны Готлиб, когда Дебора обнаружила, что их карета исчезла. Джэсон глазам своим не поверил, ведь он строго наказал Гансу ждать, однако кучера не было на месте. Михаэлерплац опустела, кафе на Кольмаркт закрылись. Джэсон негодовал. Значит Ганс все-таки их предал.

Джэсон взял под руку Дебору, и они прошли весь погруженный во тьму Кольмаркт. Полночь уже миновала, тускло светились фонари, тишину нарушали лишь их шаги. Богнерштрассе, мрачный узкий проезд, был тоже безлюден. Наконец они добрались до площади Ам Гоф. Здесь, на пустынных, безлюдных улицах, на них в любую минуту могли напасть, а Джэсон был безоружен. Они уже подходили к своему дому, когда позади внезапно раздался стук копыт, и с Богнерштрассе прямо на них выехала тяжелая черная карета. Джэсон стремительно увлек Дебору в подворотню. Карета скрылась за углом. Они были на волоске от смерти.

– Наверное, это предупреждение, – сказала еще не оправившаяся от потрясения Дебора. – И мне кажется, последнее предупреждение. В следующий раз с нами поговорят по-иному. Давай скорей уедем отсюда. Мне страшно.

– Нет, нам нужно увидеть Сальери. А потом мы сразу уедем, даю тебе слово.

На следующий день Джэсон пошел в конюшню искать Ганса, чтобы выяснить, куда тот вчера пропал.

– Его там нет, – вернувшись, сказал он. – Куда он девался? Я там обнаружил его куртку и решил заглянуть в карманы. Пусть это и неблагородно, но после событий прошлой ночи вполне оправданно.

– Что же ты нашел?

– Список всех тех мест, куда он нас возил.

Появившийся в дверях Ганс сразу начал с оправданий:

– Какой-то человек вышел из Бургтеатра и велел мне не ждать, потому что мадам Готлиб пообещала отвезти вас в гостиницу в своей карете.

– Что это был за человек? – спросил Джэсон.

– Я его не знаю. Он сказал, что работает в театре. Ганс говорил с такой искренностью, что Джэсон готов был ему поверить. Даже когда Джэсон показал кучеру найденный список, тот продолжал отпираться:

– Ничего не знаю, господин Отис. Видно кто-то подложил мне его в карман. Поверьте, господин Отис, я вам предан всей душой.

– Мне следовало давным-давно тебя рассчитать. Я заплачу тебе сполна, и убирайся отсюда немедленно.

– Вы не можете меня прогнать, господин Отис!

– Как так? – возмутилась Дебора.

– Если вы меня прогоните, я пропал.

– Найдешь себе другое место. Будешь шпионить за кем-нибудь еще.

– Мне ни за что не получить другого места. Подумайте, что со мной будет, если я лишусь этой работы.

– Значит, ты доносчик, – сказала Дебора. – Как я и предполагала.

В ответ Ганс упал на колени и стал целовать подол ее платья.

– Если они прослышат, что мне отказали от места, мне не жить на свете. Они мне давно грозили.

Джэсон, отсчитывавший деньги, спросил:

– Когда?

– Когда мы первый раз приехали в Вену. Я тогда хотел от вас уйти. А мне не позволили. Они предложили на выбор: служить у вас кучером, либо сесть в тюрьму. Что я мог поделать?

– После вчерашнего происшествия тебя нужно прогнать немедленно.

– А что случилось вчера, господин Отис?

– Нас чуть не раздавила карета, – объяснила Дебора.

– Так вот отчего мне велели ехать домой, – мрачно произнес Ганс– Не прогоняйте меня! Просто не берите с собой, когда вам надо тайком кого-то навестить. Ведь вам это не впервой.

– На что ты намекаешь? – спросил Джэсон.

– Вы же пользуетесь, когда надо, задней дверью.

– А ты откуда знаешь?

– Я и так сказал то, чего не следует. – Страх Ганса был неподдельным. – Но им я не скажу о вас ничего плохого.

– Кому им? – настаивал Джэсон. – Губеру?

Ганс онемел от ужаса и умоляюще смотрел на Джэсона. Знай они, что творится у него в душе, они бы над ним сжалились, с тоской думал он. Ему не хотелось умирать; пока они не отправятся в обратный путь в Америку, он должен во что бы то ни стало оставаться у них в услужении.

Джэсон поспешил покончить с этой сценой. Сунув Гансу деньги, он сказал:

– Если через час не уберешься отсюда, я сообщу полиции, как ты признался нам, что состоишь у них на службе и как ты их предал.

– А что будет с каретой?

– Если понадобится, найму другого кучера.

– Они и его заставят шпионить, вот увидите.

Но Джэсон вытолкнул дрожавшего Ганса за дверь.

В ожидании встречи с Сальери они каждую неделю виделись с Эрнестом. Как только свидание состоится, решил Джэсон, они немедленно уедут, независимо от того, будет закончена оратория или нет. Ни Бетховен, ни Гроб не давали о себе знать, и Джэсон был даже доволен: ему надоели отсрочки.

Но Эрнест считал, что все идет отлично. Случай с каретой произошел просто по вине пьяного кучера, сказал он, а пьянчуг в Вене не счесть; немало пешеходов получили увечья или вовсе лишилось жизни из-за таких вот нелепостей, просто надо глядеть в оба. О Гансе тоже нечего беспокоиться: не он, так кто-нибудь другой выполнял бы эту функцию. Самое главное, утверждал Эрнест, не быть пойманным с поличным.

Апрель стоял чудесный. В Вену пришла весна с теплыми, ласковыми днями, и Джэсон с Деборой совершали долгие прогулки по городу. Ганса они не встречали и не замечали за собой явной слежки.

Картина отношений между Моцартом и Сальери теперь ясно вырисовывалась перед Джэсоном. Он старался на память заучить все собранные факты, чтобы не иметь при себе никаких опасных бумаг, и Дебора ему в этом помогала. Поездка, наконец, тоже обрела для нее особый смысл, и она, как и Джэсон, горела желанием довести дело до конца и по возвращении в Америку опубликовать все то, что им удалось узнать. И если никто не согласится им в этом помочь, она употребит на это свои собственные деньги.

При встрече Эрнест сказал:

– Мой знакомый смотритель выжидает подходящий момент для свидания с Сальери. Сальери совсем плох, но временами ему становится лучше.

Наконец долгожданный день наступил. Встреча была назначена на второе мая, вечером, когда стемнеет, и Джэсон готовился к ней с особой тщательностью. Они выскользнули через заднюю дверь и сели в нанятую Эрнестом карету, кучеру было обещано хорошее вознаграждение, и Эрнест посоветовал Джэсону дать двадцать пять гульденов служителю, получавшему нищенское жалованье.

По пути в лечебницу все молчали. Джэсон с трудом сдерживал нетерпение, Дебора мечтала только о том, чтобы все поскорее окончилось, а Эрнест считал сегодня разговоры излишними, словно подчеркивая, что они могут умалить ту важную роль, какую он играл в этом деле.

В укромном месте неподалеку от лечебницы Эрнест остановил карету, где, как было условлено, их уже поджидал смотритель. Смотритель, высокий худой неприветливый старик, тяжелым ключом открыл железные ворота и без тени доброжелательства сказал:

– Будьте осторожны. Не дай бог, нас кто-нибудь заметит. Через эти ворота доставляют припасы и увозят мусор. Больным не разрешено покидать лечебницу, а посетители, если и бывают, то пользуются главным входом.

– А из окон нас никто не увидит? – спросила Дебора. Все окна в невысоком сером здании были зарешечены, как в тюрьме.

– Вряд ли кто-нибудь разглядит вас в темноте. Не беспокойтесь, я все предусмотрел.

Они подошли к комнате Сальери, и Джэсон отдал смотрителю двадцать пять гульденов со словами:

– Я дам вам еще столько же, если мы благополучно отсюда выберемся.

Смотритель кивнул и отпер тяжелую дверь. В просторной комнате стояли кровать, фортепьяно, на стене висело зеркало, и лишь скрежет затворившейся двери напомнил им, что это тюрьма. Сальери сидел за фортепьяно, спиной к ним, и смотрел в пространство. На скрежет двери он но обернулся, и Джэсон шепотом спросил:

– Разве он не слышит?

– Нет, слух у него хороший. Но его мысли все время где-то витают.

Сальери переменил позу, и теперь его можно было рассмотреть. Время обошлось с ним безжалостно: перед ними сидел немощный, высохший, глубокий старик. Небрежно наложенная краска делала его лицо похожим на нелепую маску с крючковатым носом и выступающим подбородком. Однако темные глубоко запавшие глаза сохранили прежний блеск. При виде посетителей взор его оживился, но тут же потух: вошедшие были ему незнакомы.

– Не упоминайте в разговоре с ним пищу. Это вызывает у него подозрение. Он ест очень мало, и только после того, как мы попробуем кушанье. Он без конца рассказывает о своих кошках, которые были отравлены. Говорит, что люди всегда испытывают яд на этих животных.

– Отчего же его держат здесь? – спросила Дебора. С тех самых пор, как Дебора узнала о том, что Сальери заключен в лечебницу, она непрестанно задавала себе вопрос: действительно ли Сальери лишился рассудка или это только уловка двора, чтобы заставить его замолчать?

– Он страдает раздвоением личности, – пояснил смотритель. – Иногда это мания преследования, а временами он безумолку хвастается своими успехами. Видно, в душе у него происходит жестокая борьба. Мне кажется, она его и погубит. Долго он не протянет.

– Почему же он не в кровати? – спросила Дебора.

– Он боится лежать, он опасается, что уже ни

Поиск по сайту: