Февраля 1967

Во все эти последние дни я рассматривала пропорцию, которую следует поддерживать между тем, что выполнено и установлено в прошлом, и позицией полного принятия того, что приходит из будущего.

Очевидно, в Природе есть тенденция хотеть медленной трансформации от того, что привычно считалось «хорошим» (выразительным, хорошим, гармоничным), к новой Вещи. И я наблюдала, в какой степени есть привязанность: привязанность привычки, нечто очень спонтанное и невычислимое. И затем, в эти дни (вчера), я имела забавный пример.

Ты знаешь маленькую S[21]? Говорил когда-нибудь с ней?… Я слышала, она превосходит шестнадцати- и семнадцатилетних мальчиков по логике и новой математике. Я виделась с ней сегодня. Очевидно, она замечательно смышленая девочка. И вчера был ее день рождения. Ты знаешь, что Y [ее приемная мать] уехала в больницу, и, уезжая, она попросила меня посылать каждый день что-нибудь Тоту (ты знаешь, кто такой Тот?[22]), поскольку, кажется, всякий раз, когда он получает от меня что-то, то в течение двух часов он совершенно спокоен. Хорошо. Так что в первый день я послала что-то (это было вчера). И вчера был день рождения этой крошки S; я подумала, что будет лучше, чтобы вместо того, чтобы идти к секретарям за фруктами для Тота, она придет ко мне в 10 часов и я дам ей одновременно открытку и букет цветов. Но затем произошла какая-то накладка, и ей не сообщили об этом. А когда она пришла, было слишком поздно, поскольку уже было 10: 30 или 11: 00, а я сказала: до 10: 00. Тогда она написала мне письмо… Я встречалась с этой крошкой сегодня, она действительно очень смышленая, несомненно, и вот ее письмо (заметь, что когда она пришла жить к Y, она знала французский язык, который она выучила у Сестер – она училась в «Миссии» три года тому назад – и в течение трех лет Y давала ей уроки французского языка). Вот ее письмо:

Милая Мать,

Мне совершенно… [одно слово пропущено] не хватает увидеться с тобой. Вчера вечером мне никто ничего не сказал. А когда мне принесли подарки от Тебя для Тота, мне тоже ничего не сказали.

Милая Мать, со вчерашнего утра большая S[23] хочет увидеть тебя, а сейчас, когда мне сказали, что уже слишком поздно, я чувствую, что мне не хватает увидеться с тобой, большая S опечалена, и я не хочу, чтобы так было.

Конечно, это не французский язык. Ясно чувствуешь, что мышление не ординарное… Я нашла это очень интересным. Но с точки зрения французского языка письмо пестрит ошибками.

Конечно, но в нем есть «тон»…

Это так.

Я была удивлена, поскольку, очевидно, Y [приемная мать] хорошо знает французский язык, и она вполне способна научить ее правильно писать: она не позаботилась (или не хотела), я не знаю, почему. Но в этом есть определенная сила.

О, да!

Это интересно.

И, в сущности, мы хотим… мы знаем, что нам нужен не искусственный новый язык, а что-то достаточно гибкое, чтобы быть в состоянии приспособиться к нуждам нового СОЗНАНИЯ; и, вероятно, так и появится этот язык, из ряда старых языков, через исчезновение привычек.

Что специфично для каждого языка (помимо разницы в словах), это порядок, в котором представляются идеи: построение предложений. Японцы (и в еще большей степени китайцы) решали эту проблему путем знаков идей. Сейчас, под внешним влиянием, они ввели и фонетические знаки для построения предложений; но даже сейчас порядок построения идей другой. Он отличается в Японии и Китае. И пока не ПОЧУВСТВУЕШЬ это, никогда действительно хорошо не будешь знать иностранный язык. Так что мы говорим, следуя нашей очень старой привычке (но, по сути, нам так удобнее из-за того, что это приходит автоматически). Но, к примеру, когда я «получаю», это даже не мышление: это сознание, сформулированное Шри Ауробиндо; затем, с целью выражения происходит последовательное приближение, и иногда это приходит очень ясным; но очень часто это спонтанная смесь французских и английских форм, и у меня такое впечатление, что пытается выразиться что-то другое. Иногда (он следит за моей записью) он заставляет меня править что-то; иногда это приходит в совершенстве, это зависит от… о! это зависит от прозрачности. Если оставаться очень спокойным, это приходит очень хорошо. И тогда и здесь тоже я вижу, что это действительно не по-французски и не по-английски. И это не столько слова (слова есть ничто), сколько ПОРЯДОК, в котором приходят вещи. И когда затем я смотрю на это объективно, я вижу, что частично это французский порядок слов, частично – английский. Это смесь, не являющаяся ни тем, ни другим и пытающаяся выразить… то, что можно было бы назвать новым способом сознания.

Это позволяет мне считать, что что-то вырабатывается таким образом, и что всякая слишком строгая, слишком узкая привязанность к старым привычкам является тормозом эволюции выражения. И с этой точки зрения французский язык более отсталый, чем английский – английский язык гораздо более гибкий. Но кажется, что языки в таких странах, как Индия и Китай, где используются иероглифы, гораздо более гибкие, чем наши языки.

Конечно!

Они могут гораздо легче выражать идеи и новые вещи через положение знаков.

И сейчас, с этой «новой логикой» и «новой математикой» целый набор знаков начинает быть универсальным, то есть, одни и те же знаки выражают одни и те же идеи или вещи во всех странах, не зависимо от языка страны.

Эти новые мысли и новые опыты, новая логика и новая математика сейчас изучаются в старших классах, но средние и младшие классы остались в рамках старой формулы, так что я очень серьезно подумываю открыть в Ауровиле младшие и средние классы на базе новой системы – попробовать.

Но что делать? Эта проблема сильно меня интересует: что делать, чтобы ухватить это новое выражение?

Это можно сделать лишь… У меня было переживание: если я хочу ясно выразить то, что говорит Шри Ауробиндо (он не «говорит», я не знаю, как объяснить… это его сознание делает так [жест проецирования], выражая себя), что же, прежде всего, необходимо, чтобы ум молчал, это само собой разумеется. Но трудность в том, чтобы перейти к выражению, это то, что я изучала и где я видела, до какой степени есть эта спонтанная и автоматическая привязанность к старым привычкам.

Да!

Так что там надо бы (это то, что я пытаюсь делать) провести работу восприимчивого молчания и позволить вдохновению, вдохновленному сознанию собрать необходимые элементы. Для этого надо быть очень спокойным. Нам надо быть очень гибкими в смысле сдачи [surrender]; я имею в виду примешивать как можно меньше привычной активности – быть почти как автомат. Но с полным восприятием сознания, которое хочет выразить себя, так чтобы ничто не примешивалось в него. Это самое важное: воспринимать это сознание и держать его как… действительно как что-то священное, чтобы ничто не примешивалось в него, вот так. И затем, есть проблема притяжения, можно сказать, и конкретизации в формулировке.[24] Я всегда говорила себе, что если бы я знала много языков, их можно было бы все использовать; к сожалению, я знаю только два (строго говоря, я знаю только два) и очень поверхностно и по минимуму еще два-три языка – этого не достаточно. Единственно, я была в контакте с очень разыми системами: дальневосточной системой, санскритом и, естественно, западной системой. Это все же дает некую базу, но не достаточную – я полная противоположность учености. У меня всегда было впечатление, что ученость делает мышление жестким – иссушает мозг. (Но я очень уважаю ученых мужей, о! и я спрашиваю у них совета, но… это не для меня!).

Однажды, очень давно, Шри Ауробиндо рассказывал мне о себе, то есть, о своем детстве, своем формировании, и тогда я спросила у него: «Почему я так посредственна как индивидуальное существо? Я могу делать все; все, что я пробовала делать, я делала, но никогда не превосходным образом: всегда вот так [жест на среднем уровне].» На что он ответил (в то время я приняла это за любезность или сочувствие): «Это дает тебе большую гибкость – большую гибкость и большую широту; ведь люди, совершенные в какой-то области, сконцентрированы на ней и специализированы.» Как я сказала, я восприняла это просто как ласку, как когда утешают ребенка. Но сейчас я вижу, что самое важное – это не иметь никакой фиксированности: ничто не должно быть фиксированным, определенным, как ощущение совершенства в реализации – это означает полную остановку в движении вперед. Ощущение неспособности (в том смысле, в каком я сказала: в смысле посредственности, что нет ничего исключительного) оставляет вас в некоем ожидании [жест стремления вверх] чего-то лучшего. И тогда самое важное – это гибкость. Гибкость и широта: не отвергать ничего как бесполезное, плохое или низшее – ничего; не устанавливать ничего как действительно превосходное и прекрасное – ничего. Оставаться всегда открытым, всегда открытым.

Идея – это иметь эту гибкость, восприимчивость и сдачу, то есть, такое принятие Влияния, что инструмент естественно, спонтанно и без усилия адаптируется к тому, что приходит, чтобы выразить это. И так во всем, конечно же: в изобразительных искусствах, в музыке, в письме.

Природа [Матери] была довольно робкой и, не без основания, была не очень-то большая уверенность в личной способности (хотя было ощущение способности сделать что угодно, если это необходимо), и до двадцати лет или двадцати одного года я говорила очень мало, никогда не было ничего наподобие речей. Я не принимала участия в разговорах: я слушала, но сама я очень мало говорила… Затем я была приведена в контакт с Абдул Бахой («бехайем»), он был в Париже, и между нами возникли близкие отношения. Я ходила на его собрания, поскольку это меня интересовало. И вот однажды (я была в его комнате), он сказал мне: «Я приболел и не могу говорить; пойди поговори за меня.» Я ответила: «Я! Но я не говорю.» На что он сказал: «Тебе надо только пойти, присесть, оставаться спокойной и сконцентрированной, и тогда к тебе придет то, что ты должна сказать. Пойди, сделай так, и ты увидишь.» И тогда [смеясь] я сделала так, как он сказал. Было тридцать-сорок человек, я пошла и села среди них, оставалась очень спокойной, а затем… Ничего, я оставалась вот так, без мысли. И вдруг я начала говорить и говорила им полчаса (я даже не знаю, что я говорила), и когда это кончилось, все были очень довольны. Я пошла к Абдуле, и он мне сказал: «Ты изумительно говорила.» Я ответила: «Это не я!» И с того дня (он научил меня этому «трюку») я оставалась вот так, очень спокойной, и затем все приходило. Особенно было утрачено ощущение личности – это великое искусство во всем, для всего, что делается: для живописи, для… (я рисовала, занималась скульптурой, даже архитектурой, а также музыкой), для всего-всего, если можешь утратить ощущение личности, тогда ты открыт… к знанию этого (скульптуры, живописи и т.д.). Это не обязательно существа, но это дух, который использует тебя.

Что же, я думаю, что то же самое должно быть и по отношению к языку. Надо быть настроенным на кого-то или, через кого-то, на что-то более высокое: на Исток. И затем быть очень, очень пассивным, но не пассивно-инертным: пассивно-вибрирующим, восприимчивым, вот так, внимательным; позволить «этому» войти и выразиться. Посмотрим, что это даст… Как я сказала, мы ограничены тем, что мы знаем, но это может быть из-за того, что мы еще слишком «личностны», и если бы мы могли быть совершенно пластичными, то могло бы быть по-другому: были примеры людей, говоривших на языках, которые они не знали. Так что…

Это интересно.

Что касается всего, великий секрет состоит в том, чтобы сознание было… ЭТИМ Сознанием – безграничным Сознанием. И тогда то, что Оно делает, это приводит это [инструмент] в движение. Позже – позже, когда произойдет трансформация, когда она будет тотальной и эффективной, тогда, вероятно, будет сознательное сотрудничество; но сейчас это только сдача [surrender], само-отдача, и это предоставляет себя – предоставляет себя с энтузиазмом, радостью – предоставляет себя, чтобы ЭТО Сознание могло использовать это.

Когда это так, все идет хорошо.

Все старые привычки, о!…

И тогда, видя так, понимаешь полную абсурдность суждений, который более чем на 99% основываются на старых привычках: старых привычках: что считается хорошим или плохим, добрым или злым и т.д.; автоматическое суждение, автоматическое принятие или отказ…

Эта история с малышкой S научила меня многому. Ведь я видела сегодня утром эту малышку. У нее темная кожа, конечно же – она вся была светлой. Вся светлая. И я не думаю, что она сознавала это (разве что в той степени, в которой Y потворствовала ей в этом – это всегда возможно), но у нее это было очень спонтанно, она не пыталась встать в позу, не пыталась занять позицию: она просто пришла за фруктом и цветком для Тота. Она была здесь перед моим столом; когда я увидела ее, я сказала себе: «Это странно». Эта малышка, с такой темной кожей… она была светлее других.

И это письмо такое сильное!

Но она не сдаст экзамен.[25]

Поиск по сайту: